Очевидно, здесь дела решались именно так: входили все, кому не лень, перекрикивали других и, добившись своего, уходили. Пришел тракторист, подписал бумагу и ушел; пришла баба, попросила лошадь и ушла.
В кабинете имелся продавленный диван. Некоторые люди забредали просто посидеть и послушать; покурив на диване, они уходили.
Галя устала. Она осторожно пробралась к дивану, села. На нее решительно никто не смотрел; люди продолжали кричать.
— Всхожесть была пятнадцать процентов!
— Я вас спрашиваю про однолетние травы!
— Семенники! Семенники!
— Черт его знает! Сорок лет бьемся над землей. Комбайны, тракторы, сажалки, копалки, разные вырывалки, а урожайность…
На диване было тепло. В углу стоял пук кукурузы вышиной до потолка — стоял, очевидно, не первый год, так как листья высохли и рассыпались от прикосновения в пыль.
— Ты что здесь? Ну? А?
Когда Галя открыла, наконец, глаза, в комнате людей не было. Перед ней, заслоняя свет, стоял огромный сердитый председатель.
Галя вскочила.
— Я приехала… — сказала она.
— Почему?
Она торопливо полезла в карман и протянула комсомольскую путевку и заявление с просьбой принять ее в колхоз. Председатель схватил документы, словно только это ему и надо было, отвернулся и пошел к окну.
Только тут она обнаружила, что он не громадный, а, наоборот, ниже ее на полголовы. Просто он был широк необычайно, приземист, как баобаб, у него была слишком большая голова и слишком короткие ноги.
Держа бумажку большими, корявыми, в рыжих волосах пальцами, он внимательно прочел и перечитал ее.
— Что это в деревню принесло? — подозрительно и недружелюбно спросил он. — Женихов тут нет, сами нуждаемся.
— Я не за этим… — вспыхнула Галя.
— А за чем?
— Ни за чем.
— М-да… Стажишко заработать? Или чего натворила?
— Ничего не творила. Я жила здесь когда-то.
— Чего?
— Жила здесь.
— Ах, вот как! — В глазах председателя промелькнуло изумление. — Возвращаешься? А родные-то кто? Они здесь?
— Нет.
— А где мать-отец?
— Нету.
— Гм… Ну, иди пока к Марье Михайловне, пусть направит тебя в птичник, а там посмотрю.
— Видите ли, я хочу к коровам…
— На фермах у нас мест нет.
— Может быть, одно найдется?
— Я говорю по-русски: мест нет. Зимой надо приходить. Летом вы все мудрые.
— Мы жили в Рудневе, — волнуясь, сказала Галя; она почувствовала себя беспомощной, сейчас по воле этого неприятного твердолобого человека мог в одну минуту рухнуть весь ее план. — Мы жили в Рудневе. Мама была дояркой, я бегала в коровник, училась доить. Это единственное, что я умею, и я вас прошу…
— А где теперь мать?
— Умерла.
— Не помню такой фамилии, — сказал он, посмотрев в заявление. — Макарова… Какая Макарова?
— Мы уехали давно.
— Куда уехали? Почему?
— Ну, туда, в город… Было трудное время, — попыталась объяснить Галя. — Мать работала с зари до зари, а на трудодни почти ничего не выдавали, коровник был разрушен, холод зимой. У нее начался ревматизм и отнялась рука…
— Знаем, знаем, — насмешливо сказал председатель, — просто драпанули из колхоза, говори. Понятно. Теперь, значит, помыкались по свету — и назад. Пронюхали, что теплее? Так у нас не теплее. Колхоз у нас отсталый. Так везде разотсталым и прописан. Поняла?
— Это неважно.
— К Марье Михайловне на птицеферму, — четко сказал он, давая понять, что разговор окончен.
Гале захотелось ударить его в лицо. Но она продолжала настаивать, не замечая, что тон у нее уже был умоляющим:
— Я вас очень прошу, я вас прошу… Это единственное, что я умею делать. Моя мать была хорошей дояркой, вы несправедливы, у нее отнялась рука. Мы жили в Рудневе. Коровник был на холме.
— Там сейчас другой коровник, — сказал председатель.
— Вот… если вы не верите…
Не помня себя от волнения и страха, что ей откажут, Галя протянула замусоленную синюю книжицу с остатками позолоты на вытисненных буквах:
«ЛУЧШАЯ ДОЯРКА ОБЛАСТИ»
— Что? — удивился председатель. — Это твоя мать? А? Погоди, я, кажется, что-то припоминаю. — Он повертел волосатыми пальцами книжицу-диплом. — Гм… Что мне с тобой делать? К птицам не пойдешь?
— Нет. В коровник.
— Небось образование есть?
— Среднее.
— А почему в городе не захотела остаться?
— Ничего я не хочу, пустите меня в Руднево на ферму.
Председатель протянул руку, достал из-за шкафа суковатую палку и гулко постучал ею в стену.
В комнату заглянул какой-то искореженный, сгорбленный человек с лихорадочно блестящими глазами, похожий на птицу. Председатель посмотрел на него не то брезгливо, не то злобно.
— Алексей Митрич, мне надо два слова…
— Говори.
— Такое дело — лучше бы с глазу на глаз.
— Какое дело?
— С глазу бы на глаз.
Председатель шумно встал, прошел к двери и демонстративно ее закрыл.
— Ну? А?
Человек-птица мялся.
— Говори смело, это свой человек. Ну?
— Зерно уворовали, Алексей Митрич! — выпалил человек.
— Кто?
— Шоферы. — Человек-птица говорил быстро, полушепотом, захлебываясь. — Гляжу, подъехали к дому-то, пять мешков скинули — и ходу! А в мешках-то пшеница. Мешочки-то в погреб и поволокли.
— В погреб?
— Так точно, в погреб.
— Отсыреет ведь?
— Ничего, им толечко к ночи. Дом я запомнил.
— Запомнил?
— Ага.
Председатель снял трубку телефона.
— Ежели поспеть, мы их накроем. Они в погребе лежат, до вечера не вынесут, уж я-то запомнил, — воодушевляясь, говорил человек.
— Горбачев? — закричал председатель. — Воробьев говорит. Тут такое дело: шоферы сперли пять мешков пшеницы и, говорят, положили в погреб. Да, дом известен… Так ты подошли милиционеров, а наш человек покажет. Какой человек? Да, он…
— Я только издали, издали! — закричал посетитель.
Да, слушай, скажи им, чтобы шли сами, прямо в погреб, а он покажет издали. Он боится… Ладно, давай «газик». Только высадите его подальше, чтобы никто не видел. Вот, — сказал он, положив трубку, — придет «газик», закрытый, ты сядешь на заднее сиденье и покажешь дом. А они тебя высадят подальше, понял?
Человек радостно затрепыхался:
— Я уж с дорогой душой покажу, только бы не успели вынести!
— Они что, враги твои?
— Не… так просто видел. Так я пойду?
— Иди, иди. Они сейчас подъедут, — как-то устало сказал председатель, снова взял палку и постучал в стену.
Человек, сгибаясь, вышел и только за дверью надел шапку. Председатель, не глядя на Галю, барабанил по настольному стеклу волосатыми пальцами.
На этот раз сигнализация сработала: хлопнула соседняя дверь, и в кабинет вошел — не вошел, а влетел молодой улыбающийся парень. Лицо у него было здоровое, румяное, и характерность ему придавал крупный подбородок, разделенный надвое, а зеленоватые глаза блестели живо, умно и, казалось, чуть насмешливо, так что, когда он говорил, трудно было определить, сколько в его словах серьезности, а сколько шутки.
— Звали?
— Где ты был?
— В Даниловке, сеял панику. Сдали, наконец, мясо. Трактор стал, и резину просят.
— Резину! Резину!!! — вдруг истерически взорвался председатель. — Я сегодня в землю кланялся, в область трезвонил: дайте, дайте! Поймите: из двадцати машин шесть на ходу, остальные разутые стоят. На лысых скатах ходим, черт знает что! Попробуйте так прожить! Попробуйте вылезть из отсталых!
Выкрикивая это, он обращался больше к Гале, чем к вошедшему, но Галя не совсем понимала, а он думал, что такие примитивные вещи все должны понимать и посочувствовать ему. Галя на всякий случай кивнула. Он сразу успокоился и взял парня за карман.
— Вот это Волков, наш парторг. А это, Волков, дочка знаменитой доярки, лучшей доярки области, которую мы с тобой ни хрена не помним. А она за всю жизнь только и получила, что вот эту книжицу, а когда отнялась рука, никакой гад не поинтересовался, чем ей жить, и она бежала из деревни в город. Вот как!
Галя слушала, не веря своим ушам.
— Это было в Рудневе, в старом коровнике на холме, десять лет назад, когда ты под стол пешком ходил, впрочем.
— Девять лет назад я был в армии, допустим, — улыбаясь, сказал парень.
И Галя с удивлением обнаружила, что он не такой уж молодой, как казалось с первого взгляда, — просто уж очень молодо он держался.
— Разве? Ну, тогда это я учился ходить после госпиталя, понял? — сказал председатель опять-таки не столько для Волкова, которому наверняка было это известно, сколько рисуясь перед девушкой. — Ну вот, эта девочка, ее зовут Галя Макарова, просится на Рудневскую ферму. Как там эта горлопанка Данилова?
