— Я слышал, — сказал Степка. — Да треп это!
— Нет, не треп, я сам это видел.
— Кто же он?
— Местный, я его знал.
— Как же он достал?
— Набрасывал петлю, и люди тащили. Раз тридцать нырял.
— Чудно что-то… — не поверил Степка. — Не знал я таких ныряльщиков. Уж не вы ли сами это были?
Волков не слушал, он плавал, как дельфин, сверкая спиной и распространяя беспорядочно волны, которые достигали ног Гали. Он был счастливый, как мальчишка, и такой он понравился Гале. И Степка понравился. Ей захотелось, чтобы они купались долго, и так сидеть в густой траве с опущенными в воду ногами, и заснуть не заснуть, а забыться, а потом проснуться — и все уже будет иное.
Она закрыла глаза и действительно забылась, но только на одну минуту, а когда открыла их, Волков уже был одет, а Степка зашнуровывал ботинки. Они говорили:
— Хорошего понемножку, белки и свистки — в другой раз.
— Жмем через Клин?
— Нет, через Дубки, срежем километров пять, а?
— Мостик-то разобран…
— Неужели мы не форсируем какой-то дрянной ручей?
— Форсировать можно…
— Тогда по коням.
Они поехали прямо через луг, петляли, объезжая болота, прыгали, проваливались; это была какая-то бесшабашная фантастическая поездка. Потом они вырвались на глухой проселок, по которому, видно, давно никто не ездил, и понеслись с бешеной скоростью.
По дороге шли какие-то люди; они принялись махать и делать тревожные знаки: мол, не ездите туда, там не проедете — нет дороги. И действительно, дороги не было. Была балка с глубоким и быстрым ручьем, над которым свесились остатки провалившегося моста.
Но Степка провел машину на полном ходу, только брызги полетели, а потом взял такой крутой подъем, что казалось, машина лезет на стенку, и Волков похвалил его и похвалил «Москвич» на длинных ногах.
Село Руднево располагалось на берегу того же ручья. С одной стороны был лиственный лес, с другой — бесконечное поле. Село потонуло в садах, только выглядывали бурые и серые кровли.
Долина ручья была широка и полога, перегорожена плотинами, отчего образовались пруды. За прудами на той стороне виднелись в зарослях развалины старинного барского дома и ослепительно белая колокольня с растущим на куполе деревцом.
Было красиво, может быть, слишком. У Гали заколотилось сердце: она узнавала и не узнавала родимо места, и на миг она почувствовала счастье оттого, что она здесь.
Контора была заперта, спросить не у кого: до сих пор им не встретилась ни одна живая душа, словно село вымерло.
Они пошли по улице. На траве, на лопухах и подорожниках лежал серый слой горячей пыли. Под заборами куры лежали в пыли, открыв пересохшие клювы. За плетнями в садах повисли на ветках гроздья тугих зеленых яблок и краснели, как брызги крови, вишни.
Вдруг послышался какой-то странный, ни на что не похожий шум. Было в нем и скрипение, и рокот моторов, и тонкие выкрики, и все это сливалось в одно непрерывное «а-ла-ла-ла!».
Было похоже, будто массы людей взволнованно о чем-то кричат, и Галя, холодея и недоумевающе, прислушалась, а Волков и Степка не проявили ни малейшего беспокойства, шли себе, пробрались сквозь стену высоких кустов — и тут перед ними открылась необыкновенная картина.
Сколько видел глаз, земля была усыпана белыми движущимися точками. Это двигались утки, невероятное, неисчислимое количество уток. Все были белые, все кричали, так что больно становилось ушам.
Некоторые лежали на земле, но остальные непрерывно двигались, бежали толпами, незаметно оказывались в воде — пруда почти не было видно из-за птиц, и берег только угадывался — и плыли по воде, словно гонимый ветром пух, какими-то сложными массовыми кругами, куда-то судорожно стремясь и крича.
Чтобы попасть в утятник, достаточно было перешагнуть невысокую жиденькую изгородь из старых досок и жердей. Вдоль нее бегал костлявый хромой утенок и заглядывал в щели, ища выхода.
Волков нагнулся и схватил утенка. Он отчаянно затрепыхался, запищал; Волков усадил его удобнее, и тот замолчал.
Из сарая вышли мужчина и женщина. Женщина высыпала из ведер корм в корыто, и вокруг нее поднялось такое столпотворение, что казалось, ее собьют с ног. Утки лезли друг на друга, топтали слабых, опрокидывались.
Женщина — Галя разглядела, что это была молодая девка, плотная и краснощекая, — расталкивала уток ногами и продолжала наполнять корыта.
От крика у Гали заломило в висках. Видимо, утки были очень голодны. На всем пространстве утятника не виднелось ни травинки — лишь голая, выбитая земля в пуху и помете да кое-где пучками возвышалась крапива. Это была необыкновенная крапива: высокая, как конопля, с толстыми обглоданными стволами, она смахивала на молодые деревца.
Мужчина был низенький и худой, в потрепанном, выгоревшем костюме, и сам весь какой-то выгоревший, неприметный. На боку у него болтался фотоаппарат «Зоркий».
— Привезли тебе доярку, Иванов, вместо Денисовой, — сказал Волков. — Вот хорошая девочка, не обижайте ее.
— Мы никого не обижаем, — сказал Иванов.
— В первую очередь себя.
— Нас, Сергей Сергеевич, уж больше и обидеть нельзя.
— Так, начал прибедняться.
— Молотилку забрали? Шиферу не дали? Резину у вас год прошу!
— Ладно, сколько уток сегодня сдаешь?
— Тысячу. Больше не берут.
— А мог бы сдать?
— Пять тысяч хоть сейчас и через неделю пять. Все забито.
— Мистика какая-то! — с сердцем повернулся Волков к Гале. — Утки готовы, тысячи уток, народ ждет, а убить и ободрать некому. Комбинат мал, не принимает.
— Вы там покричали бы в обкоме, — сказал Иванов.
— Что обком — они все знают. Строители подводят.
— Строители завсегда подводят, — согласился Иванов, тоже обращаясь к Гале, потому что она добросовестно слушала. — Вот смотрите, обещали новый комбинат в январе. Сейчас уж лето. Ну? Это ж кричать надо, это ж их спросить надо: почему?
— Заслушивали их на бюро, — сказал Волков. — Строители готовы бы сдать, но их плохо снабжают. Нет стройматериалов и тому подобное…
— Значит, снабженцы виноваты! — воскликнул Иванов.
— Снабженцы сваливают на совнархоз.
— Так-так, совнархоз во всем виноват! — иронически покачал головой Иванов.
— Да нет же, — улыбнулся Волков, — совнархоз жалуется на Госплан, а Госплан на Госбанк.
— В таком случае господь бог во всем виноват, он один — и больше никто, — развел руками Иванов. — Только куда мне уток девать?
— Ладно, не нервничай. Было бы что, а куда девать — найдем.
— Пока найдем, у меня каждый день десятки дохнут.
— Отчего?
— Черт их знает, много слишком, затаптывают слабых, калечатся. От голода. Не было рассчитано такую ораву кормить. Сказано — по достижении трех килограммов сдавать. А у меня они по месяцу такие бегают. И лишнюю машину комбикорма жрут. Это что — хозяйственно?
Волков задумчиво чесал шейку утенка, который сидел у него на руках; утенок пригрелся и закрыл глаза.
— Сооружай клетки и гони уток на базар.
— Давно бы так.
— Я скажу Воробьеву!
— Надо спасаться!
— И по этому случаю нас сфотографируй. Научился?
— Из тридцати шести шесть получаются.
— Давай сними нас шесть раз — один снимок как раз получится.
— Снять-то я могу… — пробормотал Иванов неуверенно, открывая футляр.
— Подумать только, какой кадр. Сюда бы самого Бальтерманца из «Огонька». Тридцать тысяч уток, и на горизонте недостроенный комбинат. Давай с Людмилой. Людмила!
— Ау! — откликнулась девушка с ведрами.
— Иди сниматься.
— Бя-гу! — Она побежала, на ходу снимая платок.
— Вот обезьяны, любят сниматься! — вздохнул Иванов. — Хлебом не корми…
— Тебя утки еще не съели? — весело спросил Волков Людмилу.
— Уж съели! Я их сама съем, я девка бядовая.
— Ты вот зачем у Марии мужа отбила и не отдаешь обратно?
— Пущай отберет, я разве дяржу?
— Не стыдно тебе? Мария небось плачет.
— Пущай плачет. И так попользовалась, будя, теперь мое время.
— Вот так они рассуждают, — вздохнул Иванов. — Справься с ними!
— Уж вы-то рассуждаете! — накинулась на него Людмила. — Умные такие больно! А мне что, прикажете век с вашими утками сидеть, свету не видать? На все село женихов — один Костька, у меня года идуть. Не хочу сидеть в девках!
— Ну, ну, потише! — прикрикнул Волков, нахмурясь. — Вот заставим тебя отчитаться перед комсомольской организацией.
— А я не комсомолка!
— Вот поговорите с ними, — уныло сказал Пианов.
— У Марии ребенок будет, — сказал Волков. — Поймешь ее, когда у тебя тоже будет и он тебя бросит.
— Коль найдет лучше, пущай бросает! А мне и то лучше, чем ничего. Я бядовая, не пропаду.
