Мы были мокры, хотелось обсушиться, но где и как?
Тут я приметил из-за увала белый конус юрты и над ним струйку дыма. Мы поднялись на увал. На склоне его, над лощиной, расположилась странствующая кооперативная лавка, которой заведовала Должод, сестра охотника Гуржапа.
В юрте было много народу: кто приехал за товарами, кто укрылся от дождя.
Должод, увидев нас, мокрых и грязных, засмеялась и поставила на камелек огромный медный чайник. Она говорила по-русски, как и Гуржап, и не преминула сказать: «Какие вы счастливые: приехали в степи — и столько хорошего, свежего дождя!»
Мы сушились у камелька и пили чай. Рассматривая товары, старшина нашел патефонные пластинки и, большой любитель музыки, стал перебирать их.
— Товарищ гвардии майор, здесь много советских песен… а вот эта… и постарше.
Я долго разглядывал пластинку.
— Как она к вам попала? — спросил я Должод.
— О, к нам все попадает! — засмеялась девушка.
У капитана Коржа был патефон, я купил пластинку для него.
* * *
Госпиталь Путягина, где Корж проходил комиссию, раскинул шатры в низине, на берегу соляного озера.
В пятидесяти километрах к востоку подымались горы. Японцы, должно быть, отлично видели оттуда и госпиталь с его белыми шатрами, и танковую бригаду, под защитой которой он расположился.
— Из пушечки сюда легко достать, — говорил Коржу лейтенант Бородин, лежавший с язвой желудка. — Наступать здесь будет трудненько, каждую нашу машину увидят за пятьдесят километров, по каждой будут бить прицельно.
— Не будем мы здесь воевать, — вздохнул Корж, — Вон какой клуб сооружают для бригады, на целый век хватит!
— Подарок тебе. — Я протянул Коржу пластинку.
Патефон завели. В вечерней тишине монгольских степей, у Хинганских гор, раздались знакомые с детства звуки.
Корж весь застыл, слушая песню. Тенор пел вальс «На сопках Маньчжурии». Явственно звучали слова:
Тихо вокруг,
Лишь ветер на сопках рыдает,
Порой выплывает луна из-за туч,
Могилы солдат озаряет.
.. Плачет отец,
Рыдает жена молодая,
Плачет вся Русь, как один человек,
Судьбину свою проклиная…
— Давно слушает народ эту песню, — сказал Корж. — Да, тяжкий позор наложили на русский народ царские генералы.
Утром я уехал.
* * *
Дня через два к Коржу после ужина заглянул знакомый старший лейтенант.
— Только что получили предписание, — сказал он вполголоса, — снимаемся!
— Куда же?
— Переход на двести километров!
— Позволь, куда же это на двести? Назад?
— На двести вперед.
— Ну, это, знаешь ли… — начал и не кончил Корж. Минуту собеседники смотрели друг на друга.
— Граница ведь в пятидесяти километрах, — сказал Корж. — Сказки ты мне, что ли, рассказываешь?
Ночью капитану не спалось. И раз и другой выходил он из шатра. Низко над горами висела зеленая звезда. Очень большая, прозрачного блеска.
«Не может быть, чтобы на двести километров!» — бормотал капитан.
Следующий день прошел как-то неопределенно. Коржу надо было получить документы, но получить их он не мог, они не были подписаны: председатель комиссии Путягин с утра сел на «виллис» и исчез. В госпитале перестали строить блиндажи, в соседней бригаде — складывать на сушку кирпич-сырец.
— На разведку дороги уехал Путягин, — сказал лейтенант Бородин. — Все эти блиндажи и клубы знаешь для чего требовались?..
Корж промолчал.
Через день все определилось: госпиталь свертывали, стационарных больных отправляли во фронтовые госпиталя и даже дальше.
На заре снялась и ушла танковая бригада. Она пошла прямо к горам, к синеющим высям Хингана. И налево и направо, насколько хватал глаз, шли боевые машины тем же курсом.
Я сделал крюк в госпиталь, чтобы попрощаться с капитаном.
— Ну, благословясь, начали, — сказал я ему. — Долго воевали мы с тобой вместе, теперь дороги разошлись… Лечись, выздоравливай… Возьми письмо… в России опустишь в почтовый ящик.
Мы обнялись. Капитан взял письмо. Машина моя тронулась, я оглянулся. Корж все стоял с письмом в руке.
Армия наступала. Корж видел много наступлений, но он не видел ничего подобного. Армия наступала на фронте по крайней мере в сто километров. Шли дорогие его сердцу танковые бригады, неся свои эмблемы, шли самоходные полки. Могучая артиллерия, которую, к своему удивлению и вместе удовлетворению (отлично замаскировались!), неподалеку от госпиталя обнаружил Корж, готова была двинуться на тягачах. Мимо, забирая на юг, пронеслись бронетранспортеры разведки. Все было как будто смешано, спутано, но Корж знал, что в этой спутанности — величайший порядок и непреодолимая сила.
«Пошли на врага!» — прошептал он.
— Товарищ капитан! — бежал к нему санитар, — Честное слово, еле нашел вас… Скорее! Госпиталь снимается… Вас сейчас в санитарной машине отправляют в Читу.
Корж выпрямился.
— В какую Читу?
— Известно в какую, в нашу Читу. А там проедете и дальше.
— А там проеду и дальше?.. Так, так… много ты мне наговоришь, санитар… А это чья машина?
Тут капитан увидел на кузове пятитонки опознавательные буквы своего подразделения.
— Сержант! — крикнул он шоферу. — Где наши?
— Еще вчера снялись, товарищ капитан. Говорят, уже на сто километров прорвались в горы. Я вот задержался с ремонтом.
— Сейчас ты туда?
— Туда.
— Газуй! — крикнул капитан, вскакивая в кузов.
— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — кричал санитар. — Последняя летучка отходит…
— Черт с ней! Прощай, санитар… увидимся там… — он махнул рукой в сторону гор, — в Мукдене, в Порт-Артуре…
Машина понеслась. Корж стоял, держась за скобу, вытянувшись во весь рост, Пыль затягивала степь, точно туман. Горячий ветер хлестал ему в лицо. Он чувствовал себя легко, свободно, ран будто не бывало.
* * *
Когда был взят Мукден и в руках у нас оказались архивы Квантунской армии, мне снова попалось имя Маэямы Кендзо. На совещании генералов он делал доклад о тактике русских войск. Основываясь на опыте русско-японской войны 1904–1905 годов, он утверждал, что нечего бояться наступления русских со стороны Монголии, потому что русские не умеют действовать в горах. Маэяма приводил в пример Куропаткина, Засулича, Штакельберга… Не пойдет Красная Армия через Большой Хинган.
В это время я уже писал книгу о войне 1945 года, Но я все более стал задумываться о том, что же происходило сорок лет назад, когда русские люди воевали в Маньчжурии под начальством Куропаткина и других царских генералов.
Я почувствовал, что надо вспомнить о тех далеких годах, и тогда ярче будет картина нашей замечательной сегодняшней победы.
Так родилась эта книга.
О войне заговорили во Владивостоке как-то вдруг, но с полной уверенностью. Первыми носителями слухов были китайцы, торговавшие на Семеновском и Мальцевском базарах овощами, рыбой, дичью.
Потом заговорили о ней коммерсанты из Шанхая, Цуруги, Нагасаки. Заговорили офицеры, приезжавшие в отпуск из Маньчжурии.
В дневнике поручика Логунова исчезли записи местных достопримечательностей и полковых новостей — все это вдруг перестало быть важным и интересным.
Даже на некоторое время исчезло имя Ниночки Нефедовой, дочери подполковника, в которую Логунов серьезно влюбился.
В конце января пришли во Владивосток три транспорта с углем. Стало известно, что на одном из них, на английском «Африди», уедут из Владивостока японские резиденты. Японских резидентов во Владивостоке было много; они держали лучшие магазины в Семеновском пассаже, на Семеновском и Мальцевском базарах, Они были прачками, няньками, часовщиками, парикмахерами.
Японцы принялись спешно ликвидировать свое имущество. Появились никому не знакомые, по-видимому приезжие, китайцы в шелковых синих и черных халатах, с тонкими блестящими косами, перевитыми черным шнуром. Они за бесценок скупали японское добро.
На углу Светланки и Китайской, против Торгового дома «Лангелитье», был большой магазин часовщика с поэтической фамилией Каваяма, то есть Горная река. Худощавый японец в золотых очках продал в свое время Логунову изящные часы Мозера и большие, надежные, под толстым стеклом — Павла Буре, Каваяма, словоохотливый человек, хорошо говоривший по-русски, отлично знал даже личную жизнь своих клиентов.
— Вы тоже уезжаете, Каваяма-сан?
— Что делать? — сказал Каваяма. — Я в полной печали. Вы знаете, каким успехом пользовалось мое предприятие среди господ офицеров! Я могу сказать: каждый третий офицер носил в кармане мои часы.
