какой же причине, позвольте вас спросить?
Жерве. По той простой причине, сударь, что-Лермонтов находится перед вами.
Лекарь потрясен. Он встает, тяжело опирается рукой о стол и низко склоняет перед Лермонтовым седую голову.
Лекарь. Видит бог, не ожидал я такой встречи. (Крепко пожимает руку Лермонтова.) Простите меня, старика, но одно я вам скажу от чистого сердца: хотел бы я иметь такого отважного сына, как вы.
Лермонтов (улыбается). Я очень скверный ребенок.
Жерве. Не обрадовались бы вы такому прелестному сыну.
Входит возница.
Возница (робко). Пора бы ехать, ваши благородия. Дело осеннее, – надо засветло перевалить через Крестовую.
Лекарь. Ступай вон, невежа!
Возница скрывается.
Смею спросить, куда изволите ехать?
Лермонтов. В Петербург. Я и мой однополчанин Жерве – мы оба получили помилование.
Лекарь (кричит духанщику). Тогда тащи вина! Вина, каналья, из самых твоих заветных бурдюков!
Духанщик тащит вино. Зурначи бросают игру в кости и берутся за барабан и дудку. Как только наполняются вином первые стаканы, зурначи ударяют быструю, но заунывную мелодию. Чиновник просыпается и жадно смотрит на веселое общество за столиком. Музыка привлекает любопытных. Духан наполняется худыми грузинскими крестьянами, мушами, погонщиками.
Лермонтов (подзывает духанщика, незаметно дает ему пачку ассигнаций). Угости всех вином.
Духанщик что-то сердито кричит по-грузински. Необыкновенное оживление. Посетители, смеясь, толпятся у стойки. Духанщик наливает им вина. Тогда они кланяются Лермонтову и молча, торжественно пьют. Лермонтов встает и выпивает стоя свой стакан.
Одоевский. Ты хорошо прощаешься с Кавказом, Миша.
Лермонтов. Он стоит того. Но все же я счастлив, что возвращаюсь в Россию. Там все. Там друзья и надежды. И поверишь ли, Саша, почему-то поэзия легче всего рождается под нашим сереньким небом.
Одоевский. Да, тоска… Много бы я дал, чтобы услышать, как палый лист шумит под ногой, чтобы увидеть туман над родными полями…
Лермонтов. Брось, Саша. Увидишь все. Мужайся.
Лекарь (Одоевскому). Я хоть прост, батюшка, да хитер. Вы из ссыльных?
Одоевский. Да, я ссыльный.
Лекарь. За декабрь?
Одоевский. Совершенно точно, за декабрь.
Лекарь. Много вашего брата сгноили в солдатской шинели… Простите, не имею чести знать вашего имени…
Одоевский. Моя фамилия Одоевский.
Лекарь. Князь?
Одоевский (усмехаясь). Нет, как видите, солдат Нижегородского драгунского полка.
Лекарь (чокается с Одоевским и пьет). Эх, батенька мой. Благородство мыслей не скроет никакая солдатская шинель. Даже самая рваная.
Одоевский. Благодарю вас.
Входит возница и безмолвно останавливается на пороге.
Жерве (замечает возницу). Все же пора ехать. Лошади застоялись.
Лекарь. Говорят, перевал весь в снегу. Как бы вас не захватило бураном. Время рискованное.
Лермонтов. Ничего. Перейдем перевал хоть по горло. Но что же, едем, Жерве?
Все встают.
(Одоевскому.) Ты не провожай нас, Саша, до лошадей. Побудь здесь, пока мы не отъедем. Не то попадешься какому-нибудь дураку офицеру.
Лекарь. Далеко ли до беды.
Одоевский (с горечью). Хорошо. Ну, прощай, Миша. (Целуется с Лермонтовым.) Передай от меня привет родному краю. Не забывай изгнанника. Пиши – бог дал тебе много, с тебя много Россия и взыщет.
Лермонтов (растроган). Прощай, Саша. И не сердись. Вот тебе пустяк на память.
Лермонтов быстро достает из кармана второй листок, мельком взглядывает на него и отдает Одоевскому. Жерве целуется с Одоевским. Лермонтов, Жерве и лекарь идут-к дверям. Все расступаются, дают им дорогу. Зурначи снова начинают играть заунывный мотив. Одоевский подходит к перилам балкона, разворачивает стихи, но не читает их, а прислушивается. Слышен топот копыт, окрики возницы, звон бубенцов, голоса Лермонтова и Жерве.
Одоевский (опускает голову и медленно читает). «Молю, чтоб буря не застала, гремя в наряде боевом, в ущелье мрачного Дарьяла меня с испуганным конем». Прекрасно!
Чиновник (подходит к Одоевскому). Нехорошо, сударь.
Одоевский (удивленно). Что нехорошо?
Чиновник. Нехорошо может обернуться дело для вас, сударь, ежели о том узнает комендант города.
Одоевский. Что вам надобно от меня?
Чиновник. Душа у меня горит по бутылке, а между тем в кармане одни свалявшиеся нитки. Одолжите синенькую.
Одоевский (вспыхивая). Убирайтесь прочь!
Чиновник. Не забывайте, сударь, что ежели вы пострадаете и вам это безразлично, то пострадает и господин Лермонтов. Офицеру не дозволяется столь-дерзко показывать свою близость с государственным, преступником.
Одоевский (кричит). Прочь, гадина!
Шум за дверью. Дверь распахивается, и в духан, как буря, врывается Лермонтов.
Лермонтов (бросается к Одоевскому и берет его за руки). Саша, я не мог уехать и еще раз не обнять тебя. Вот видишь, вернулся на минуту. Крепись, душа моя, помни, что в мыслях своих я всегда с тобой.
Одоевский (отворачивается, говорит глухо) Вечное тебе спасибо, Миша.
Лермонтов. Ну, полно, полно. Прощай, милый.
Одоевский. Не обращай внимания. Попросту я совсем отвык от сердечности.
Одоевский обнимает Лермонтова. Лермонтов выбегает.
Чиновник. Ну как же, господин Одоевский?
Одоевский (не замечает его, смотрит глазами, полными слез, на далекие горы). Бог мой, зачем нам дана такая сердечная боль?
Чиновник. Я дожидаюсь ответа, господин Одоевский.
Занавес
Картина вторая
Белая ночь в Петербурге. Узкая набережная Мойки. В черной воде отражаются туманные звезды. Тихой зарей горят окна спящих домов.
Издалека доносятся веселые голоса и женский смех. На набережную вбегают Лермонтов и Мусина-Пушкина. Они держатся за руки. Мусина-Пушкина запыхалась и раскраснелась. Одной рукой она подобрала черное шелковое платье. Мусина-Пушкина в изнеможении прислоняется к резной решетке набережной. Лермонтов снимает фуражку и поправляет волосы.
Мусина-Пушкина. Бог мой, Лермонтов, вы или мальчишка, или безумец! Выйти из экипажей и устроить игру в горелки среди Петербурга! Какое счастье, что уже поздний час и нас никто не видел.
Лермонтов (смеется). Мы обогнали всех.
Мусина-Пушкина. Теперь гореть будет Столыпин. Я видела, как его поймала Воронцова.
Лермонтов. Не знаю. Я не видел ее. Я видел только вас.
Мусина-Пушкина (вспыхнув, смотрит на Лермонтова). Что вы, Лермонтов! Но ничего… ничего… Говорите…
Лермонтов. Вам знакомо, должно быть, это ощущение – полное безмолвие, вот такое же, как нынче, когда не слышно даже пения птиц и в этой тишине восходит огромное летнее солнце. Я испытываю это ощущение каждый раз, когда бываю рядом с вами. Почему это, скажите?
Мусина-Пушкина (медленно и тихо). Не знаю… (Неожиданно легко проводит рукой по волосам и лицу Лермонтова.) Не знаю… Не знаю, милый мой и сумасшедший Лермонтов.
Входит быстро Воронцова-Дашкова. Она хохочет и обмахивается фуражкой Столыпина. За ней идет Столыпин, а следом за ним – Софья Карамзина под руку с князем Вяземским.
Воронцова-Дашкова (хохочет). Жерве бросился, как заяц, на Конюшенный мост и чуть не сбил с ног квартального! (Перестает смеяться, вздыхает с облегчением.) Теперь я верю, Лермонтов, что вы истинный поэт. Затеять горелки
