Наконец дверь открылась, на пороге стоял заспанный человек в подтяжках.
— Это у вас угол? — спросил я.
— Какой угол? — взвизгнул он, держась за свои подтяжки, точно боялся, что упадут штаны.
— Я бы хотел снять угол.
— Чего ты мне баки заливаешь?
— Я не заливаю. Я прочитал объявление.
— А ну, бегом отсюда!
Он еще раз подтянул штаны и со стуком захлопнул дверь.
На всякий случай я постучал еще в одну дверь.
— Кто? — спросил скрипучий голос.
— Это вы писали объявление?
— Ну и что, открыть тебе?
— Пожалуйста, откройте.
Я услышал скрежет засова, дверь приоткрылась на цепочке, и в щелку стал глядеть подозрительный, много на своем веку видевший-перевидевший глаз старухи.
— Днем ты прийти не мог?
— Мне негде ночевать, — сказал я.
— А что, у меня приют? — недовольно проворчала старуха.
— Нет, я сниму угол.
— Гроши есть? — Глаза так и впились в меня.
Я показал свой последний рубль.
— А он не фальшивый?
— Что вы, бабушка!
— Ну хорошо, хорошо, входи уже, — сказала старуха, снимая цепочку.
Старуха была похожа на большую ящерицу.
— А ты не воришка? — спросила она.
— Ну что вы!
— Все вы так говорите: «Ну что вы!», а только пусти — ручки вверх!
— Ручки вверх! — сказал чей-то молодецкий голос за спиной.
— Ай! — крикнула старуха.
— Спокойно! Как черепаха! — И, затолкав нас в темную переднюю, кто-то вошел в квартиру.
Дверь захлопнулась.
— Иллюминацию! — приказал тот же молодецкий голос.
Старуха зажгла лампу. Перед нами стояли двое — один был красавец, с маленькими пшеничными усиками, другой — карлик с веселым личиком.
Старуха смотрела на них невинными розовыми глазками.
— Сигнал! — произнес красавец с усиками таким тоном, точно сказал «привет!». И самое удивительное, что старуха это так и поняла и ответила:
— Здравствуй!
— Узнаешь? — спросил красавец.
— Как же не узнать! — отвечала старуха.
— Я Володька Поль!
— Собственной персоной, — подтвердила старуха.
— И-и-и… — засмеялся карлик.
— И этого знаешь? — спросил Володька Поль.
— Видела, — сказала спокойно старуха.
— В цирке — Тютю, — объявил Володька.
— Тьфу! — плюнула старуха.
В это время я подвернулся.
— Ух ты мазурик! — гневно сверкнув глазами, сказала старуха. Она была уверена, что это я их навел.
Володька Поль вошел в комнату и сел в бархатное кресло.
— Посижу-ка я в старорежимном кресле, — сказал он.
Кто-то крикнул:
— Ваше высочество!
Володька Поль вздрогнул, а старуха сипло засмеялась.
— Ваше высочество, — повторил голос. — Ваше высочество!
Это был облезлый, давно вышедший в отставку базарный попугай в клетке под потолком.
— Ах ты дурак! — сказал Володька Поль.
— Ваше высочество! Ваше высочество! — выкрикивал попугай, тупо глядя на пришельца сонными, будто с похмелья, усталыми глазками.
Наверное, когда-то у Жако были раскрашенные африканским солнцем зеленые, желтые и оранжевые перья, и нахальный африканский голос, и сверкающий взгляд гипнотизирующих глаз, которых боялся и от которых отворачивался кот Афанасий. Теперь Жако поседел и стал шепелявить от повторения одних и тех же человеческих глупостей. И кот Афанасий уже не боялся его, а, выгибая спину и сгорая от нетерпения, смотрел на него глазами убийцы.
— Заткнись! — сказал Володька Поль и показал попугаю кулак.
— Заткнись! — повторил попугай, надулся и замолчал.
— Ключи! — приказал Володька Поль, подходя к окованному железом сундуку.
— И-и, — сказала старуха. — Еще молодой потеряла.
— Шашки к бою! Пики вон! — сказал Володька Поль.
Карлик вытащил из-под полы ломик, и Володька Поль жестом фокусника подсунул ломик под крышку сундука.
— Спокойно! — командовал сам себе Володька Поль. — Чуть-чуть… Еще… Вот так!
— Не скиксуй, — сказала старуха.
— Что она тут делает? — закричал Володька Поль.
Карлик Тютю увел ее в спальню.
Володька Поль что-то сделал с замком и теперь с силой поддел ломиком крышку сундука.
Попугай, подняв свои тяжелые веки, молча и мудро наблюдал, чуть-чуть усмехаясь. Казалось, он видел это уже не раз и знает, чем это кончится.
Крышка сундука отскочила, и Володька Поль достал со дна стеклянную банку с золотыми десятками и поглядел ее на свет.
— Как бабочки в террариуме, — нежно сказал он.
Заметив меня, Володька Поль насупился:
— А ну-ка, повернись к стене.
В спальне взвизгнули.
— Чего она хочет? — спросил Володька Поль.
— Она просит оставить ей платье, — ответили из спальни.
— Оставить, — сказал Володька Поль.
Опять в спальне взвизгнули.
— Чего она еще там хочет?
— Она просит оставить ей брошку.
— Нахалка! — сказал Володька Поль.
— Мамаша, будьте умницей, — донесся из спальни голос карлика. — Мамаша, мы делаем как лучше.
Карлик вынес из спальни узел.
— Кончен бал, погасли свечи, — сказал Володька Поль.
— Дела идут, контора пишет, — откликнулся карлик.
И они оба вышли. Хлопнула дверь.
Я вошел в спальню. Старуха сидела привязанная к креслу, с кляпом во рту. Я вытащил кляп. Несколько секунд она смотрела на меня и вдруг закричала:
— Караул!
И я убежал. Я пробежал несколько улиц и наконец, задыхаясь, остановился. Вышел дворник в белом переднике с метлой.
— Стой, ты чего тут ищешь?
— Я ничего не ищу.
— Как не ищешь? Я же вижу, что ты ищешь.
— Я ничего не ищу! Я ничего не ищу! — закричал я.
— А если ты кричишь, значит, тут дело нечисто. — И он схватил меня за курточку.
Быстро собралась и закипела вокруг толпа — хитрые, жестокие, жадные рожи.
— Ага, влип.
— А что такое? — спрашивал я.
— Он тут высматривает, я вам говорю, он один из них.
— Ах, ты высматриваешь и еще притворяешься?
— Я не высматриваю, я ничего не знаю, я гуляю.
— Что вы его слушаете? Ведите его! Ведите его, пока не поздно.
И они повели меня: дворник шел впереди с метлой, как знаменосец, а за ним все остальные.
— В чем дело? — спрашивали по дороге. — Кого ведут? Что он сделал?
— Он еще ничего не сделал, но он хотел сделать, — отвечали ему. А потом уж забыли, что ничего не сделал, и говорили, что украл, разбил окно, влез в форточку и украл.
— А что он украл?
— Часы украл, золотую табакерку с портретом Наполеона украл, подсвечники украл, все завернул в наволочку и хотел унести, но тут его поймали! Крышка!
— А где же наволочка?
— Наволочки нет. Наволочку он успел передать другому, а его ведут.
— Господи, когда это кончится?
— Никогда это не кончится!
— Ведите его, ведите в гепеу.
Но никуда они меня не привели. По дороге среди ночи вдруг остановились и сказали:
— Ну хорошо, иди, только больше не попадайся на глаза.
Я пошел вниз по пустынному Крещатику, а потом по Большой Васильковской до мехового магазина на углу, где в витрине стояло чучело медведя. Ярко освещенный медведь в богатой шубе хозяйски глядел на меня из своей роскошной квартиры. Здесь я повернул на Маринско-Благовещенскую, уютную улицу с каштанами, дошел до Кузнечной и по ней в тени лип мимо спящих деревенских домиков спустился на Жилянскую. Тут уже чувствовалась близость железной дороги. Я прошел проходными дворами, и вдали были видны пакгаузы, слышались гудки паровозов.
Я вошел в полосу отчуждения и почувствовал энергичный каменноугольный запах. И услышал вдруг близко чудесную, бессонную, яркую жизнь железнодорожной станции.
Как во сне, проплывали керосиновые фонари станций, чья-то чужая, неведомая жизнь. Вот прошла уже и Устиновка, потом последний полустанок. Все ближе и ближе. Где-то здесь, где-то здесь… Дальние огоньки, какие-то призрачные деревья, крыши, и так вдруг забилось сердце.
Что за удивительное чувство!
Во тьме ночи, в этой огромной, всесветной, охватившей землю и небо, осенней, мокрой, непроглядной тьме полей есть место, единственное на всем свете, и только приближаешься к нему, узнаешь огни и тени, всем существом своим прикипая к ним. Это они, это они плывут навстречу в тумане. Бегут огни, разгораясь, дышат влагой родные поля, и даже эта влага, этот запах старых трав, эта сырая темнота — родные, знакомые. Это только здесь такое, и больше нигде на свете.
Поезд тормозит. Слышен гремящий стук колес. И вот перрон, знакомый желтый вокзал.
Не живет ли наша душа, какая-то часть ее, на оставленных нами местах и дожидается там, и когда мы возвращаемся, она узнает нас, соединяется с нами, и кажется, никогда мы не уезжали отсюда.
