— Нужно тебе чего?
— Нет. Отдохну — есть запрошу.
Дверь палаты осторожно приоткрылась, показалась рыжая голова.
— Хохлов, заходи, — обрадовался Сухачев.
— Нельзя, — строго оказала Ирина Петровна, морща высокий лоб и направляясь к двери.
— Привет от всех. Поправляйся! — успел крикнуть Хохлов.
…Бойцов после операции подскочил к Николаю Николаевичу, схватил его за руку, еще не мытую, запачканную кровью Сухачева, и восторженно пробасил:
— Сегодня я понял — бывают чудеса в медицине.
— Чудес не бывает, дорогой товарищ.
— Здорово у вас получилось. Здорово!
Николай Николаевич подошел к тазику с водой, начал «размываться».
Врачи, переговариваясь вполголоса, направились в пятое отделение.
Голубев не проронил ни слова. Он был задумчив и как будто не радовался удачно прошедшей операции. Он знал, что послеоперационный период у многих больных проходит Тяжело и чаще всего решает успех дела не сама операция, а послеоперационный период. Как он пройдет у Сухачева? Легко или трудно, с осложнениями или без осложнений? Никто, пожалуй, этого не предскажет, Случай редкий, в своем роде единственный. Одно знал Голубев: самое главное только начинается. Ему пришли на память чьи-то слова, слышанные давно, еще в институте: «Выходить больного, поставить его на ноги — большое искусство, требующее от врача терпения, умения, иногда всей жизни».
День прошел беспокойно. Отдохнуть в это воскресенье Голубеву так и не удалось. Несколько раз его вызывали к телефону. Звонил командир части, где служил Сухачев, звонил командир взвода, звонил профессор Пухов, звонили какие-то неизвестные Голубеву люди, — все интересовались здоровьем Сухачева. Голубев и не подозревал, что у солдата Сухачева столько товарищей.
После полудня в ординаторскую ввалилась взволнованная гардеробщица — тучная женщина с тройным подбородком.
— Что же это? Что же это? — выкрикивала она, пытаясь сдержать одышку.
— В чем дело?
— Пропуск на одного, а лезут пять.
Положение разъяснилось с приходом сержанта Быстрова. Оказалось, что он во главе своего отделения прибыл навестить Сухачева.
— Вы посидите здесь, — сказал Голубев, — остальные пусть внизу побудут, а я пойду на хирургию, посмотрю, как он там.
Сухачев обедал. Грудь его поверх одеяла была прикрыта большой салфеткой… Ирина Петровна держала тарелку с рисовой кашей, политой маслом. Он не спеша, смакуя каждую ложку, ел.
— Вот это замечательно, — одобрил Голубев, подойдя к кровати.
— Все съем, — сказал Сухачев после паузы и задорно кивнул головой.
«Да он совсем еще мальчишка, — подумал Голуби впервые видя Сухачева таким оживленным и проникаясь теплым чувством к нему. — Ведь в том, что Сухачев сейчас с аппетитом ест, разговаривает, шевелит руками и моя заслуга, и мой труд…»
Труд врача! Как будто ничего сложного и героического. Поговорил, послушал, записал, вымыл руки, и… следующий. А между тем сколько тревожных, мучительных часов, дней, иногда недель у постели больного искупает одна вот такая минута морального удовлетворения!
Особенно бывает радостно, когда действовал ты не по общим, давно всем известным и хорошо проверенным схемам, а по-своему, так, как ты считал нужным, как было необходимо. А коли ты так считал, ты и отвечаешь за свое лечение. Отвечаешь не только перед своими товарищами и родственниками больного, но прежде всего — перед человеком, которого лечишь, и перед собственной совестью. При неудачном исходе не суд страшен врачу — сознание собственного бессилия, невыполненного долга. А неудачи подстерегают его на каждом шагу.
У неудачи — верный, постоянный союзник: смерть. Врач всегда чувствует присутствие смерти. У больного неожиданно подскочила температура — это она; пошла кровь из носа, да так сильно, что не остановишь, — это она; больной ослаб, отказывается от еды — это она; больной мечется, хватается за грудь, задыхается — это она. Смерть не щадит и врача. Сколько людей в белых халатах погибло от холеры, тифа, дизентерии, погибло, защищая больного человека. На место погибшего становился новый врач, и борьба продолжалась. Она не затихает ни на одну минуту, В больницах и лазаретах, в клиниках и госпиталях, в лабораториях и научно-исследовательских институтах продолжается эта отважная, самая возвышенная борьба. И смерть потихоньку, нехотя, сантиметр за сантиметром отползает от койки больного. С каждым годом все больше и больше жизней вырывают врачи из ее костлявых лап, Петр Первый умер от воспаления легких. Сейчас смерть от этого заболевания — редчайшее явление. Туберкулез косил людей десятками тысяч. Сейчас умирают от туберкулеза единицы. Миллионы человеческих жизней унесли тифы, холера, дизентерия. Теперь они не страшны.
Но врачу надо быть всегда начеку. Борьба продолжается.
Когда больной встал на ноги, когда ты убедился, что опасность миновала, вот тогда можно сказать: победа! Для этого стоит жить, не спать ночей, мучиться, рисковать собой.
Чувство непередаваемого восторга охватило Голубева, когда он смотрел на повеселевшего Сухачева, на его оживающее, покрытое золотым пушком лицо.
Прасковья Петровна остановилась на квартире у Голубевых. С вечера она долго не могла заснуть, лежала о открытыми глазами, стараясь не шевелиться, не будить хозяев. Перед нею стояло худое, с обострившимися скулами лицо сына, синие губы его вздрагивали и произносили: «ма-ма». Точно так же они вздрагивали, когда Павлик был маленький и его кто-нибудь обижал. Только губы тогда были яркие, алые…
Утром она проснулась и, узнав, что Леонид Васильевич уже уехал, тоже было засобиралась в госпиталь.
Наташа никуда ее не отпустила, усадила за стол.
Напившись чаю, Прасковья Петровна поставила блюдце, перевернула на него чашку и спросила:
— В госпиталь-то как проехать?
— На операцию вас все разно не пустят, — ответила Наташа. — А после операции муж придет и все расскажет. Потерпите, пожалуйста.
Медленно потянулось время. Прасковья Петровна сидела на диване, наблюдала, как Наташа убирает со стола. Тут же сидела Валя — шила платье кукле. Пальчики неуклюже держали иглу, нитка была длинная, и Валя тянула ее долго, далеко отводя руку.
— Дай-ка, Валюшенька, я тебе помогу, — сказала Прасковья Петровна.
— Нет, тетя, я сама.
— Да я покажу только.
Прасковья Петровна взяла из Валиных рук иглу, откусила нитку, сделала ее покороче и, натягивая тряпочку на палец, держа иглу острием к себе, стала ловко и быстро шить.
— Вот как, милая, надо. Вот как.
Она передала шитье девочке, погладила ее по голове, сдержанно вздохнула.
— Тетя, а для кукол швейные машины бывают? — спросила Валя.
— Кто его знает. Зачем тебе?
— У нас много маленьких кукол. Они еще в садик не ходят, такие замазули, — деловито объяснила Валя. — А грязное носить нехорошо. Ведь правда?
— Ясное дело, нехорошо.
— Ну, а руками разве на них успеешь. К тому же я занята — в школу хожу, а Надя шить не умеет.
Прасковья Петровна, умилившись разумным рассуждениям девочки, притянула Валю к себе и поцеловала в щеку. Ободренная вниманием, Валя незамедлительно предложила поиграть.
— Вы — кабудто доктор, я — кабудто воспитатель. Я вам детей на осмотр приведу.
Прасковья Петровна согласилась. Через минуту на коленях лежала целая груда «машенек», «ниночек», «пупсиков». Валя брала куклу и объясняла:
— Ей сделали укольчик. Так, ничего себе, только покраснение.
— Что же делать-то? — спрашивала «доктор». — Завязать, что ли? Может, само пройдет?
— Прогреть надо, — поправляла Валя и обращалась к кукле с наставлением: — Ты меньше бегай. Носишься, как здоровая. У тебя покраснение.
Из кухни пришла Наташа, принесла горку вымытой посуды.
— Извините, — сказала она, — хозяева разбежались. Оставили вас одну.
— Ничего. Мы с Валей славно играем. Я вот доктором заделалась.
Наташа поняла эти слова так: «Разве вы не видите, что мне не по себе? Надо чем-то заняться».
Встала Наденька, позавтракала. Девочки стали проситься на улицу. Наташа не отпускала одних.
— Пойдемте, милые, — предложила Прасковья Петровна, набрасывая на голову полушалок.
— Что вы, Прасковья Петровна?
— Ничего. Свежим воздухом и мне подышать нужно. «Как она волнуется. Чем бы ей помочь?»
— Пожалуй, и я с вами, — сказала Наташа, снимая фартук.
Стоял серый, унылый день. Неожиданно наступила оттепель, снег почернел, превратился в грязь. Низкие рваные облака проносились над городом. Из трубы соседнего заводика валил густой дым, выстилаясь почти горизонтально длинным черным хвостом. В конце хвоста дым рассеивался, и нельзя было отличить, где дым, где тучи. Во дворе, окруженном со всех сторон высокими каменными стенами домов, было безветренно, сравнительно тепло. По всему Двору сверкали лужи. Детвора заполняла садик, засаженный молодыми, еще не окрепшими голыми деревцами.
