«Так оно и есть — пневмония. Она была и еще не успела разрешиться. Перикардит заслонил ее. А сейчас она как бы выползла вновь. Выдержит ли сердце — больное, оперированное сердце?»
— Ничего, это ничего, — сказал Голубев как можно спокойнее, одергивая рубашку на Сухачеве и укрывая его одеялом. — Ирина Петровна, начнем пенициллин, сразу по сто тысяч единиц.
— Хорошо, доктор.
Она посмотрела на Голубева так, точно собиралась сказать: «Я вас понимаю, Леонид Васильевич. Положение нелегкое».
Сухачев поверил словам врача. За эти дни он убедился, что гвардии майору можно верить. В короткие минуты просветления он наблюдал, с каким уважением относились к врачу больные, слышал от Хохлова: «Наш врач толковый», мама говорила: «Нешто какого-нибудь в такой госпиталь поставят». А главное — убедился на себе. Как бы тяжело ни было, доктор всегда делал так, что ему становилось легче. И теперь он что-нибудь придумает.
В палате неслышно появились Кленов и Песков. Николай Николаевич поклонился Голубеву. Песков, словно не заметив его, прошел прямо к больному. Встав перед койкой на колени, он не задал ни одного вопроса и молча принялся выслушивать Сухачева.
В палате было тихо. Слышалось покашливание Пескова да клокотание воды в стерилизаторе, где кипятился шприц.
По этому напряженному молчанию Голубев почувствовал, что и Кленов а, и Пескова тревожит сейчас, очевидно, тот же вопрос: выдержит ли оперированное сердце?
Песков выслушивал больного медленно, долго, затем, покряхтывая, поднялся, и все трое, не проронив ни звука, вышли из палаты.
Не разговаривая, они прошли длинный коридор — впереди Кленов, за ним Голубев, позади Песков.
В кабинете хирурга они сели поодаль друг от друга и еще некоторое время молчали. Голубев ждал, что скажут старшие. Но, так и не дождавшись, заговорил первым:
— Я думаю, вновь вспыхнула пневмония. — Он обращался к Николаю Николаевичу. — Собственно, она и был, но до конца не разрешилась. Возможно, что появились не вые очаги. Я полагаю начать внутримышечное введение пенициллина…
— И сердечные, — вставил Песков, обращаясь также к Кленову.
Николай Николаевич слушал, почесывая роговой дужкой очков за ухом, морщился.
— А сердце, дорогие товарищи, сердце справится? — спросил он раздраженно.
— Гм… трудно сказать, — буркнул Песков. — Этого я и боялся больше всего.
— Не будем терять времени, — сказал Голубев.
Все как будто обрадовались этому предложению, встали и так же молча друг за другом направились в палату.
Ирина Петровна уже ввела пенициллин. Сухачев до самых плеч с помощью санитарки укрылся одеялом.
— Введите еще кубик камфоры и кубик кофеина, — распорядился Голубев.
— Камфоры два кубика, — добавил Песков. — Пускай ему станет хоть на время легче.
Врачам больше нечего было делать возле больного. Оставалось одно — ждать.
Когда Песков ушел, Кленов взял Голубева под руку:
— Вы имеете возможность отыграться, дорогой товарищ.
Пока Николай Николаевич доставал шахматы, Голубев сидел, подперев голову.
«Быть может, увеличить дозу пенициллина? — думал он. — Или комбинировать пенициллин с сульфазолом? По последним работам, такое лечение проходит успешно. Почему Песков об этом не сказал? Он-то, конечно, знает».
Николай Николаевич взял две пешки — белую и черную, спрятал их за спиной, а потом, зажав по одной в кулаке и вытянув перед собой руки, спросил:
— Какая ваша?
Голубев, не глядя, ткнул пальцем в воздух.
— Не понял.
— Правая.
— Ваши опять черные.
Николай Николаевич не спеша расставил шахматы, подождал Голубева, сделал первый ход и спросил:
— Не ввести ли нам еще пенициллин внутрь перикарда? Это сделать можно, Я там оставил резиновую трубочку.
— Не знаю, Николай Николаевич. Я никогда не лечил гнойные перикардиты.
Несколько минут они играли молча. Слышалось постукивание фигур о доску.
Николай Николаевич на этот раз был неузнаваем: играл без азарта, брал фигуру, подолгу держал ее над доской, делал первый попавшийся ход и не торопил партнера: снял коня, прижал его к щеке и сидел в такой позе, о чем-то размышляя:
— Н-да, — встряхнулся он. — Чей сейчас ход?
— По-моему, ваш.
Николай Николаевич поставил коня не на ту клетку, на которой он стоял раньше, и негромко проговорил:
— Знаете, дорогой товарищ, за мои сорок лет работы хирургом у меня… по моей вине умерло всего три человека… Вы ходили?
— Да, слоном.
Вместо ответного хода Николай Николаевич начал поправлять фигуры и продолжал с необычайной для него грустью в голосе:
— Первой была молодая женщина. Ее доставили на «скорой помощи» ночью. Я был тогда еще молодой, носил усики, такие гусарские. Увидела она мои усики и отказалась от операции. Вероятно, вид мой не внушал доверия. Ну, а я не настоял, не убедил ее. Под утро больной стало так плохо, что она согласилась на операцию. Но было уже поздно. Начался перитонит. А привезли ее с частичной непроходимостью… К концу моего дежурства она умерла. Я и сейчас вижу ее черные волосы, распущенные по белой подушке. — Николай Николаевич снял с доски фигуру и стиснул ее в руке.
— Да, а вот был еще в моей практике и такой случай, — продолжал он. — Привезли ко мне раненого прямо с передовой. Не понравилась мне его рана. Надо было ампутировать ногу выше колена. Правую ногу, как сейчас помню. Парень был молодой, курносый, и родинка на щеке. Принялся он упрашивать меня. Смотрит прямо в глаза и просит не отнимать ногу. У меня к ампутации вообще сердце не лежит: брат у меня родной в шестнадцатом году на костылях вернулся… Пожалел я солдата, смалодушничал. На следующий день все равно пришлось высокую ампутацию делать. Да только она не спасла парня.
«Вот она, доля врача, — думал Голубев. — Вот он, суд». Николай Николаевич сидел не шевелясь, глядя в дальний угол кабинета.
«Разволновался старик. Какой он, однако, славный человек. А мне казалось, что он привык к страданиям больных и относится к своему ремеслу так же спокойно, как каменщик или бондарь к своему».
— Вам ходить, товарищ полковник, — сказал Голубев, отвлекаясь от своих мыслей.
Николай Николаевич быстро поставил фигуру, которую давно держал в руке, на доску и, будто стыдясь своей минутной слабости, проговорил другим, бодрым голосом:
— Ничья, дорогой товарищ?
— Согласен.
Николай Николаевич отодвинул шахматы, откинулся а спинку деревянного кресла:
— Как-то не идет сегодня. Устал. Времени-то двадцать три ноль-ноль.
— Уезжайте отдыхать, товарищ полковник, — сказал Голубев, поднимаясь со стула. — Спокойной ночи.
— Нет, это вы поезжайте, дорогой товарищ. Вам спокойной ночи.
— Вам нужно отдохнуть, честное слово.
Николай Николаевич строго взглянул на Голубева из-под очков:
— Я знаю, что мне нужно.
Голубев не стал спорить и вышел из кабинета.
В палате Сухачева горела синяя лампочка. Еще из коридора через окно Голубев увидел две белые фигуры — сестры и санитарки. Они склонились над койкой — наверное, перекладывали больного поудобнее. Лицо Сухачева казалось зеленоватым и сильно похудевшим — скулы выдавались, щеки провалились.
— …надо дышать, — услышал Голубев окончание фразы.
— Что такое? — спросил он, подходя к кровати.
— Кислород даю, — пояснила Ирина Петровна, — он отказывается.
Голубев положил руку на лоб Сухачева. Лоб был горячий и потный. Температура не снижалась.
— Разве спать не хочешь, Павлуша?
Сухачев поднял на него большие блестящие, с синеватыми белками глаза:
— Не могу.
— Укол тебе делали?
— Этого добра хватает.
Он закашлялся, свел брови и приглушенно застонал.
— Больно?
— Так бы все оттуда и вывернул.
Он приложил ладонь к груди, судорожно свел пальцы. В коридоре послышались твердые шаги, и в палату вошел Кленов.
— Не спим, дорогой товарищ?
Сухачев не ответил, вновь закашлялся, прижимая руки к груди.
В дверях показался Песков.
«Полный кворум, — подумал Голубев. — А больному не легче. Стоим возле него, как свидетели».
— Выйдем, посовещаемся, — предложил Голубев.
Вышли в коридор.
— Ему необходим отдых, сон. Но этому сильно мешал болезненный кашель, — сказал Голубев.
— Решайте, — строго и отрывисто произнес Никола. Николаевич и покосился на Пескова.
— Я назначу, — буркнул Песков, устремляясь в его кабинет.
Голубев велел санитарке постелить себе в ординаторской на диване. Он погасил свет и лег не раздеваясь, тол ко расстегнул китель и снял ботинки. В отделении все спали, не слышно было ни одного звука.
Неожиданно в кабинете начальника зажегся свет. Узенький луч скользнул по потолку и остался на нем светлой полоской. Послышались шаркающие шаги.
