— Вот это и значит, что вы — выше их. И я вам скажу, что, конечно, все, что я тогда говорил, было направлено против них. О, не против вашей милой семьи, конечно, и не персонально против кого-нибудь из ваших гостей. Я говорил против косности нашей жизни, против неуважения к искусству, против убеждения, что мелкие служебные дрязги — это все в жизни человека. Они обиделись, они живут этим. Это так понятно. Но вот вы, Петр Петрович, вот скажите сами, разве вы не чувствуете, что есть в нашей жизни нечто иное, чем то, что мы видим кругом, в чем живем, в чем погрязаем? Я тогда говорил общими местами. Но правда же, разве все это так просто? Человек изменил жене, скажем. Все кричат, шепчутся. А вот у него просто любовь прошла, разве не бывает так? Или человек взял деньги из кассы. Сейчас крик, шум — вор. А втихомолку каждый думает: «Мне бы!» А может быть, человек этот деньги просто так взял, вот лежали, а он их взял. Ведь вы заметьте: такие люди деньги кидают на пустяки. Не то чтоб они там в семью принесли или даже на себя истратили, — нет, такие люди как будто хотят отделаться от этих денег. Они их и швыряют с тоскою и вслед им смотрят с самою робкою надеждой: «Может быть, взойдет что-нибудь там, где их кинули, хотя самое нестоящее, пустоцвет какой-нибудь, да взойдет». Отчего это? Что же, вы скажете, эти люди — воры, совесть мучает и тому подобное? Бросьте! Если их мучает что-нибудь, так это скука. Жить скучно, вот что. И что же, вы осудите его за то, что поиски чего-то иного он ставит выше казенных денег? Поиски — потому что никогда из этих поисков ничего не выходит!..
Черкас снова удовлетворенно откинулся на стуле и даже закрыл глаза от удовольствия. Странно, он попал как раз в точку, ведь и у Петра Петровича лежали казенные деньги в боковом кармане, но Петр Петрович не принял его слов за намек, не опустил глаз, не почувствовал ни укора, ни оправдания. Голос Черкаса порою доносился откуда-то издалека. В нем тоже не было ни радости, ни утешения. Актер, может быть, говорил порою верные вещи, каких не говорил и не понимал никто другой, но и он ничем не мог помочь. Петр Петрович тихо сказал ему:
— Ну, хорошо, Аполлон Кузьмич, может быть, все это верно, что вы говорите. Вы от всего этого уходите в театр. Ну, а нам что делать? Я, например, танцевать уже стар, если и пойду, так все засмеют.
Он улыбнулся в первый раз за день. Собственно говоря, это уже было большим успехом. Но улыбка его была усталая, невеселая. Черкас широко раскинул руки в стороны.
— А вот, — воскликнул он, — каждому свое. Вот и здесь ищут развлечения. И еще есть всякие места. Были б деньги…
— Предположим, что даже деньги есть, — спокойно перебил его Петр Петрович. — Кто поручится, что в таких местах веселее?
Черкас заерзал на стуле и все быстренько поглядывал на Петра Петровича.
— Посмотреть надо, — ответил он. — Самому посмотреть. Не понравится — дальше искать.
— Сами ж вы говорите, что из поисков никогда ничего не выходит.
— Смотря кто ищет, — уклончиво ответил Черкас. — И… что искать. И… как искать.
— А вот предположим, что ищу я, — становясь спокойнее скаждою минутой, сказал Петр Петрович. — А что искать и как искать — не знаю.
Черкас некоторое время молча смотрел на собеседника, словно изучая его лицо, как художник, перед тем как начать портрет. Потом он сказал деловито:
— Судя по времени, вы ищете развлечения. Судя по возрасту, не все развлечения для вас доступны. Надо подумать.
— Думать мне, может быть, некогда. Завтра я, может быть, вообще раздумаю.
— Здесь вас не устраивает? — быстро спросил Черкас. — Можно познакомиться кое с кем. Тут всякие люди есть. Можно хору заказать что-нибудь. Можно хористов пригласить к столику. Выпить можно, если захотите, я знаю, где достать.
— А дальше? — спросил Петр Петрович.
— Что дальше?
— Ну, вот именно — что дальше? По пивным ходили и в мое время, а толку было мало. Один из братьев Прянишниковых, у которых я служил, с таким вот хором все деньги пропил, хотел жениться на цыганке, что ли, только братья его в желтый дом упрятали. Не знаю уж, действительно он с ума сошел или они капитал спасали. Они его на поруки взяли потом, только он скоро умер.
— От одного раза в желтый дом не попадете, — усмехнулся Черкас.
— Да ведь и в рай не попаду, — усмехнулся в свою очередь Петр Петрович.
— Ну, уж я, право, не знаю, что и придумать для вас, — с легкою досадой сказал актер.
— Кабаки я видал, Аполлон Кузьмич, — задумчиво проговорил Петр Петрович, — и разврат тоже видал. Меня Прянишниковы часто с собою возили. Еще смеялись тогда надо мною, что я очень воздержный был. Не могу сказать, чтобы это было интересно. В питье для меня вкусу нету. Ну, что еще? Вот природу я действительно мало видал. Но где ж ее ночью искать, природу?
Черкас неприятно осклабился.
— Может быть, вы уже к тому свету готовитесь, — поджимая губы, сказал он, — вы про рай, может быть, не шутили, потому и ведете душеспасительные разговоры.
Петр Петрович глубоко вздохнул и нахмурился. Замечание Черкаса было ему очень неприятно.
— Нет, — ответил он. — Я и в этой жизни вперед никогда не загадывал.
Интерес Петра Петровича к Черкасу пропадал. Время было очень позднее, воздух в пивной стал тяжел невыносимо. За столиками кое-где качались пьяные, подпирали головы руками, бессмысленно глядели вдаль, распустив губы.
— Для высоких духовных наслаждений люди обыкновенно объединяются днем, — прежним неприятным тоном сказал Черкас. — Впрочем, я не знаю, где вы их получите в нашем городе. Разве в читальню зайдете или в шахматный клуб.
Петр Петрович встал и застегнул пуговицы пиджака. Он уже понял, что от Черкаса ждать ему нечего, хотя актер все-таки оставался ему симпатичным.
— Вероятно, вы правы, Аполлон Кузьмич, — сказал он. — Мне оттого так приятно с вами поговорить, что вы все хорошо понимаете, куда лучше меня. Только ведь предложить мне и вы ничего не можете.
Черкас тоже вскочил с места и с жалостью, немного досадливою, спросил:
— Вы уже уходите, Петр Петрович? А то, может быть, все-таки поедем куда-нибудь?
— Нет уж, спасибо, — ответил Петр Петрович. — Мне домой пора.
— Петр Петрович!..
Черкас взял собеседника за пуговицу, перегнулся через стол, наклонился так, что голова его пришлась в уровень с плечом Петра Петровича, и небрежно-вкрадчиво сказал:
— Не могли бы вы мне одолжить пару червонцев? На короткое время — до жалованья.
— Сколько вам нужно? — спокойно спросил Петр Петрович.
Черкас откинулся, подумал, посмотрел на собеседника и ответил:
— Да… червонцев пять, я думаю.
Петр Петрович спокойно вынул казенные деньги, аккуратно выбрал бумажку в пять червонцев и подал Черкасу. Тот посмотрел на пачку горящими глазами и, должно быть, пожалел, что мало попросил. Но считая Петра Петровича очень положительным человеком, он не надеялся на успех своей просьбы. Куча денег внушила ему сомнения. Он долго и горячо благодарил. Петр Петрович со скукою выслушал его и ушел. Петр Петрович почти не сомневался, что он уж больше не увидит этих пяти червонцев. Но деньги эти, не имевшие никакой цены в его глазах, казались ему совсем недорогой платой за разговоры Черкаса. О том, что эти деньги казенные, он снова совсем позабыл.
7. ВОЗВРАЩЕННЫЕ ЧЕРВОНЦЫ, ВОЗВРАЩЕННЫЙ МИР
— Сэр, вы нездоровы.
— Но, сэр…
— Никаких но, сэр! Вы больны, вы несомненно больны, сэр!
Диккенс
Казалось, что время полного, безмятежного спокойствия безвозвратно прошло для сотрудников распределителя. Не успели они опомниться от именин Петра Петровича, от последовавших затем разносов, как наступил день приемки товара с его суетою, перебранкой и беготней. И вот уже на следующее утро пришло новое потрясение, может быть наиболее сильное и горчайшее. Куда исчезли времена премий, похвальных отзывов, почти семейного счастья? Задули какие-то враждебные ветры, нагнали туч, тучи разражались грозами, и хорошо еще, что все кончалось сравнительно благополучно, что перед крепкою спайкой сотрудников и привычною налаженностью работы грозам приходилось отступать и довольствоваться сравнительно легкими разрушениями. Но вот на этот раз распределитель пострадал серьезнее.
Началось дело так. Не успели сотрудники сесть на свои места, не успели еще разобрать бумаги, морщась оттого, что бумаг накопилось за два дня (вчера ведь было не до бумаг), не успел тов. Майкерский пройти в свой кабинет, не успел Ендричковский отпустить первую колкость, и еще не выбежали в коридор Райкин и Геранин, чтобы начать свой беговой день, — как Евин, открыв свой стол, ахнул на всю комнату, побледнел и схватился руками за голову. Сотрудники кинулись было к нему, но он не отвечал на расспросы и, раскачиваясь, несколько секунд мычал совершенно нечеловеческим голосом. Хотели уже бежать за водою, но Евин вскочил и, выражая неестественными жестами свое крайнее отчаяние, бросился к двери и исчез за нею. И снова не успели сотрудники переглянуться и обменяться впечатлениями, как из кабинета тов. Майкерского раздался троекратный звонок. Этим звонком обычно вызывали наверх курьера Кочеткова. В таком вызове не было бы ничего странного, если б звонок не пробил, как пожарный сигнал. Но и тут сотрудники не успели сделать ни одного предположения, как в дверях вырос уже Кочетков и не то с торжественностью необычайной, не то с истошным страхом завопил:
