Потом я снова помирал, и Андрюшка от меня не отходил, потом они с Птичкой повезли меня в Москву, и когда я наконец выписался, Андрюшка кликнул друзей, чтобы отпраздновать этот факт и заодно показать, как умеют пить орлы-гвардейцы.
Это уже я видел собственными глазами: Андрюшка продекламировал тост, лихо проглотил стакан водки, закусил дымом — стал тихо оседать, норовя сползти под стол, что ему и удалось без особых усилий. Дальше ему было очень плохо, настолько, что с того дня братишка не принимал ни капли.
А теперь припомните обстоятельства, на которые вам было рекомендовано обратить внимание. Первое: несколько дней Андрюшка не ел, не пил — не буквально, конечно, но очень мало. Второе: будучи изголодавшимся, он набросился на тушенку — сало пополам с мясом, — и слопал ее до выпивки. В этом, констатировала Птичка, и вся разгадка: братишкино нутро было настолько густо смазано, что водка проскакивала через него, не успевая впитаться в кровь.
Так что к полному Андрюшкиному конфузу легенда о рекорде всеми, кроме свидетелей, была сочтена бессовестным враньем и предана забвению. Как, впрочем, она того и заслуживала…
Мы еще долго сидели, потому что я припомнил, как несколько дней назад Медведев намекнул про какое-то ко мне дело. Дело оказалось не слишком простое, и о том, как я им занялся, расскажу чуть потом.
День кончался. Улегся я на свою длиннющую, по спецзаказу сработанную тахту, взял том Булгакова и стал тихо ржать над «Театральным романом». Гений! Ну, до завтра, пора отдыхать.
Когда лет пять назад Антошке стали уступать место в транспорте (Антошкой называла Тонечку Катя, и я тоже иногда — когда Степана нет рядом), я обратился к наивысшей небесной инстанции с горячим молением: 1) господь, если ты есть, сделай так, чтобы Антошка подарила мне внука; 2) раз уж ты всемогущий, запиши в своей книге, чтобы от Степана внуку достался только пол; 3) сотворишь — поверю, разорюсь на дюжину свечей и крещу внука по христианскому обычаю.
Знающие старушки говорили, что всевышний в переговоры не вступает, предпочитая слепую веру и послушание, однако мое моление он услышал. Когда достаю свои детские с Андрюшкой фотокарточки, то першит в горле и глаза на мокром месте: внук — вылитый дед! Такой же тощий, белобрысый, рот щербатый, уши лопухами — ну, один к одному! Степан и его родня бесятся, тоже суют старые фотокарточки, я, как искушенный дипломат, киваю и соглашаюсь, а про себя ржу во все горло: от Степана у Андрейки — только мужской признак и, к великому моему унынию, фамилия Кудряев, тем более нелепая, что в свои тридцать девять Степан растерял на чужих подушках все волосы, за что был не единожды и болезненно бит рогоносцами.
Эх, не уберег я Антошку, растил, холил ее, ягодку мою, русые, как у Катюши, косы расчесывал, на танцы провожал и собственноручно мордовал хамов; дедом, отцом и дуэньей был в одном лице, а не уберег: познакомилась в метро и в один преотвратный вечер привела на смотрины смазливого хмыря, которого я, вместо того чтобы, не мешкая, утопить в ванне, угощал чаем с бубликами и сердечно благодарил за подарок: по хитроумному наущению Антошки Степан преподнес два тома переписки Сталина с Черчиллем и Рузвельтом. Доченьку мою бесценную за книги променял! А ведь годами суженого ей готовил, Юрку, сына Мишки-пушкиниста, чуть до венца не довел, и вдруг — на тебе, любовь с первого взгляда, и Юра, вдвое похудевший от горя, приглашается в загс свидетелем…
Не стану гадать, как бы все сложилось, выйди Антошка замуж за Юру, тем более что в глубине души согласен с язвительным афоризмом Эразма Роттердамского: «Удачные браки бывают между слепой женой и глухим мужем». Но семейная жизнь Тонечки со скотиной восторга у меня не вызывает: сытно, относительно спокойно (потеряв последний клок волос, Степан перестал шалеть перед каждой встречной юбкой), но до противности скучно. Скотина — это мое самое сдержанное, я бы сказал, изысканно-вежливое мысленное наименование Степана, надменного, атлетически сложенного, поразительно уверенного в своей мужской неотразимости и высочайшем культурном уровне верблюда. Когда я наслаждаюсь великим артистом Эрастом Гариным в «Музыкальной истории» и «Свадьбе» по Чехову, то всегда вспоминаю Степана: такое же чрезвычайное чувство собственного достоинства и ослиная вера в собственную же непогрешимость. Между тем вся его образованность сводится к энциклопедическим познаниям в области футбола, а также, объективности ради, к практической электронике: телевизионный и магнитофонный мастер — золотые руки, от левой клиентуры нет отбоя. Бабник, обдирала, тупица, наглец, но — не жмот. Антошку по-своему любит и денег на нее не жалеет, а в Андрейке души не чает — причины, по которым я эту скотину терплю. И не только терплю, а всячески подлаживаюсь, подлизываюсь и угождаю, потому что ему ничего не стоит посадить Андрейку в машину и отвезти на выходные к мамуле (к великому моему счастью, она в свои шестьдесят пять разневестилась, поселила у себя какую-то развалину со здоровенной сберкнижкой и не слишком на внука посягает). Однако бывает, что скотина меня наказывает — если, забывшись, я ляпну что-то неуважительное. Так что стараюсь угождать. А что делать? Кто из вас не конформист — пусть кинет в меня камень.
Но главная удача — по субботам оба работают, а почти каждое воскресенье то у них гости, то сами уходят, так что день-полтора в неделю Андрейка мой, собственный! В эти дни мне хоть кол на голове теши — никаких мероприятий, даже если это будут собственные похороны. А помирать я не собираюсь, твердо решил топать по земле еще лет пятнадцать, чтобы по мере сил своих воспитать из Андрейки личность. И проживу, черт бы меня побрал, потому что в шестьдесят с гаком я, Аникин-старший, вполне справный конь. Почему конь? А потому, что у Бабеля имеется такой рассказ «Начальник конзапаса», сюжет пересказывать не стану, если не читали — бросайте все дела, бегите искать «Конармию», и ликвидируйте свою литературную безграмотность. Всего лишь две странички, но какие — шедевр! Там краснорожий, седоусый Дьяков, начальник конзапаса, внушает мужику: «Ежели конь упал и подымается, то это — конь; ежели он, обратно сказать, не подымается, тогда это не конь». А я не только с песней по утрам подымаюсь, но и двухпудовой гирей в зарядку балуюсь.
К семи часам я уже был как штык: зарядился, принял душ, растерся докрасна, присобачил запасные части, позавтракал — и тут звонок: на проводе Костя-капитан, начальник милиции, я ему нужен, и он выезжает ко мне с важным документом. Я предупредил, что к восьми должен быть у Андрейки, и Костя заверил, что подвезет. И я сорок минут ждал, лопух! Про меня и от меня вы можете услышать всякое, но одно скажу не рисуясь: я — человек обязательный, и со временем, и со словом своим всегда в ладах. Сказал, что сделаю, обещал позвонить, прийти к назначенному часу — из кожи вон вылезу, на карачках приползу, но не подведу. Короче, считаю себя человеком надежным, очень высоко ценю это качество в других и терпеть не могу людей необязательных, которые забывают про свое обещание в тот миг, когда оно слетает с языка. Обычно я стараюсь с подобными прохвостами дела не иметь, а если обстоятельствами бываю к этому вынужден — скрежещу зубами и, облегчаю душу неприемлемыми для слуха словечками.
Начиная от семи до без двадцати восемь я нервно вышагивал по квартире, с каждой минутой раскаляясь до немыслимой температуры, а потом запустил в атмосферу длиннющее и не делающее чести интеллигентному пенсионеру выражение и потопал к Андрейке, это километр с четвертью. Пусть теперь Костя объявляет на меня розыск, у него милиционеров — как яблок на дереве в урожайный год. Упаси бог опоздать! Степан в половине девятого отвозит Антошку в аптеку, а сам отправляется по заявкам и калымить. Жуткое воспоминание: однажды почти всю ночь читал, утром не расслышал будильника — и проспал до половины девятого! Позвонил, что жив и выхожу, на ходу оделся, к девяти прискакал — а Андрейка высунулся из окна (с шестого этажа!) и кричит: «Лю-ди! Поговорите со мной хоть кто-нибудь!» У меня чуть сердце не лопнуло.
Притопал к восьми, Андрейка еще спит, Степан, развалясь в кресле, вдумчиво изучает «Советский спорт», а Антошка полуодетая и непричесанная, мечется по кухне, готовя мужу завтрак. Помочь не может, скотина! Потому и прихожу к восьми, чтобы освободить дочку от кухни. Погнал ее одеваться, поджарил яичницу с колбасой, заварил кофе — ешь, пей, не подавись! А прислуживаю с улыбкой, ржу, когда он острит, внимательно слушаю идиотские футбольные рассуждения, кто с левой ноги лучше бьет, а кто с правой, поддакиваю, когда он матерится по адресу судьи, назначившего чудовищно несправедливое пенальти в ворота его «Торпедо», горестно по этому поводу вздыхаю и тихо ликую, что «Торпедо» проиграло. Потом с удовольствием и душой поджариваю Антошке ее любимые тостики с сыром, чищу ее туфельки и целую мою голубку на прощанье. В аптеке у нее работа вредная, всякой гадостью за день надышится, а вечером готовь Степану ужин, гладь его штаны, слушай про футбол… А Юра, хотя уже и доктор наук, сам картошку жарит, квартиру пылесосит, бережет женские ручки и красоту…
