— Видите, — Белугин толкнул локтем Ушакова, — створы! Юганга!
Мгновенно оборвавшийся рев вернул слух к другим звукам — замирающему шипению и шелесту волны. Если «продуться», как после снижения самолета, возникают и выстраиваются как бы умиротворенные шумы. Двигатель выключен, винты заканчивают вращение по инерции. Бледный пирс невесомо колышется над черной водой.
Командир снимает шлемофон и двумя руками натягивает ушанку. Черточки возле глаз расходятся, появляется слабая улыбка: «Вы уж извините меня, не удосужился с вниманием и почтением». Скрипнули кранцы левого борта. Заводятся и закрепляются швартовы. Прилив достиг крайней точки, и сходня ложится с борта на пирс строго по горизонтали.
На пирсе майор и вооруженные матросы. Белугина знают, а все же и ему приходится предъявить документ. После проверки майор еще раз козыряет:
— Поздравляю с приходом!
— Спасибо, товарищ майор. — Ушаков зябко ежится, поправляет шарф. Напряжение прошло, тело расслаблено, хочется пить. Жажду легко утолить — иней повсюду. Под электрическим светом каждая хрупкая иголочка играет всеми своими гранями.
Они стоят на причале, а дальше вверх — огни, как и в любом поселке. Там и здесь карабкаются дома. Поближе к воде, по всей вероятности, службы. Угадываются ошвартованные подлодки. За ними — мачты и опять светлячки. Пока Белугин договаривается о жилье, Дмитрий Ильич оценивает место. Действительно, выбрано ловко. Человек высадился здесь не со взрывчаткой и киркой, а с теодолитом. Ему не приходилось расчищать или создавать укрытия. Природа заранее позаботилась о многом. Человеку оставалось только п р и в я з а т ь к месту казармы, жилые дома, мастерские, склады боеприпасов, вбить сваи причалов.
На пирс по трапу спускается офицер в черной меховой куртке. Движения неторопливы, руки в карманах. Заметив его, Белугин оставляет майора, быстро идет навстречу, раскрывает объятия.
— Юрий! — он тискает его, шумно дышит, целует в щеку. — Знакомьтесь, Дмитрий Ильич! Вот вам и знаменитый Лезгинцев!
Лезгинцев останавливает Белугина:
— Хватит! Любишь ты заниматься рекламой. — У Лезгинцева низкий, неторопливый голос, глаза густо-черные, лицо сухощавое, смугловатое, как у южан. В жестах ничего лишнего — скупо, размеренно. — Я хочу спросить — где обещанное?
— Привез! Как же, Юрий? — Белугин покричал на катер, и спустя несколько минут матрос вынес оттуда корзинку. — Первоклассный бумажный ранет. — Белугин передал корзину Лезгинцеву. — Крымский. Каждое яблочко в бумажке. Сверху стружка и газеты. Свежие газеты! Сам проследил. Прошлый раз, помнишь, мандарины. Морозец за сорок, и застучали в ящике мандарины.
— Пока суть да дело, приглашаю к себе на чаек, Белугин, — сказал Лезгинцев.
Лезгинцев, по-видимому, знал цель приезда Ушакова и потому ни о чем его не расспрашивал. Подхватив тяжелую корзину левой рукой, он быстро, словно по корабельному трапу, поднимался по крутой лестнице, ведущей от пирса к постройкам, расположенным по прибрежному гребню. Движения Лезгинцева были энергичны, дыхание ровное, и, как позже припоминал Дмитрий Ильич, никаких признаков будущей болезни не обнаруживалось. Если идти по пути отдаленных ассоциаций, Лезгинцев походил на старого друга Дмитрия Ильича, известного теперь каждому, — Николая Сипягина. Немногословный, внешне грубоватый, без всяких попыток понравиться, берите, мол, меня таким, каков я есть.
На площадке, куда выводила лестница, Лезгинцев задержался, подождал Белугина, трудно одолевавшего подъем.
— Вы переночуете, пожалуй, у нас, — предложил он Ушакову, — гостиница не ахти какая резиденция. Белугин, чего ты там? Сейчас скажет: ботинок расшнуровался. — Лезгинцев улыбнулся краешком губ, по-сипягински.
И в самом деле снизу послышалось:
— Сейчас… Ботинок расшнуровался…
— Слышите? — Лезгинцев подал руку, но Белугин отверг всякую помощь, хотя его мучила одышка, и потребовал продолжать путь. За площадкой снова начинался подъем по заскольженному асфальту. Вдоль улицы поднимались твердые сугробы со следами недавней бульдозерной расчистки.
— Яблоки… — Белугин похрипывал у самого уха. — Кто-то пустил слух — выгоняют радиацию. Чепуховина явная, но утешает. Позвонил Юрий — привези яблок. Пожалуйста! Попался бумажный ранет. Из Мурманска на «Кировабаде» завезли. Жена приказывает: «Возьми кило пять». Взял целиком ящик.
Белугин крепче уцепился за своего спутника.
— Шут их дери, эти полярные поселения. В гагару превращаешься. Помотаешься туда-сюда — и до пенсии не дотянешь. Ты что, квартиру переменил, Юрий?
— Зачем я буду менять? — отозвался Лезгинцев. — Видишь, третий этаж? Узнаешь? Вон мои окна.
— Теперь узнаю. Аптеки только раньше будто бы не было.
— Недавно открыли.
К дому вела пробитая в сугробах тропка. Во дворе виднелись детские качели, горка и заметенные до верхушек низенькие деревца.
Лезгинцев вошел в подъезд, отряхнулся.
После мороза здесь было жарко. Лифта не полагалось. Внутри дом ничем не отличался от привычных московских. Такие же коричневые двери с номерами, половички, почтовые синие ящики, тусклые лампочки и источавшие сухое тепло калориферы. На площадке второго этажа обнималась парочка. Девушка прикрыла лицо варежкой, молодой офицер вытянулся в положении «смирно», пропуская старших по званию.
— Чудак, — бормотнул Белугин, — сконфузился. Мы, старые пеньки, только позавидовать ему можем. Эх, было времечко!.. Кстати, Дмитрий Ильич, сейчас вы узрите чудо природы. Танечка. Янтарная штучка. Смуглянка-молдаванка…
Лезгинцев позвонил. Из квартиры отозвался женский голос, и на площадку выскочила молодая женщина, шумная, приветливая, с резковатым голосом. Дмитрий Ильич привык к своей жене, спокойной, тихой, и не выносил крикливых, суматошных женщин. Предубеждение его помогла в какой-то мере рассеять сама хозяйка. В ее шумливой говорливости не было фальши, все получалось искренне. И притом невольно покоряла ее внешность. Яркая брюнетка. Алые губы, блестящие глаза — такие называют агатовыми. Несколько восточный нос не портил ее и не лишал женственности. Во всяком случае, Дмитрий Ильич не мог бы предположить, что в заброшенной на край света Юганге могут оказаться такие красавицы.
— Замечательно! Для меня большая радость! — восклицала хозяйка. — Ничего! Снег для влажности! Я люблю запах снега! Белугин, вы продолжаете отлично сохраняться… Нет, нет! Целовать даже в щечку не разрешаю. От вас всегда разит чесноком.
— Помилуйте, Татьяна Федоровна, — Белугин сиял от удовольствия, — зато полностью исключаю цингу. — Он разделся, пригладил редкие волосы ладошками, развернул чистый платок и вытер себе лицо. — Познакомьтесь, моя прелесть! — Он с шутливой церемонностью представил Ушакова: — Вообразите, доброволец. В это время года!
Дмитрий Ильич задержал протянутую руку, поклонился, пристально вгляделся в сияющие глаза хозяйки, увидел синеватые белки, заметил дрогнувшие ресницы и резкие морщинки у губ. «И у нее не все просто и безоблачно», — подумал он. Эти морщинки и пробежавшая по лицу гримаса страдания еще больше примирили его с нею.
— Хорошо, что добровольно, хорошо, что зимою, хорошо, что сразу к нам. — Татьяна Федоровна выдернула руку, и ее голос стал суше: — Если вы нарушаете правила, тоже неплохо. Я, к примеру, тоже делаю все наоборот. Я против зазубренных истин, унылой мудрости… — Она не продолжила, поймав предостерегающий, холодный, взгляд мужа. — Если бы я знала немного пораньше, устроила бы пельмени. Вы сибиряк, Дмитрий Ильич?
— Нет, Татьяна Федоровна.
— Беляши? Уралец?
— И не оттуда.
— Галушки? Вареники?
— Русак. Чистопородный до третьего колена. Дальше не знаю.
— Ну ладно, мойте руки, — приказала она. — Юра, предложи свои оленьи шлепанцы.
Она принялась накрывать на стол, все — в вихре, со звоном.
— Я та́ю от восторга, Танечка, — Белугин умильно сложил на груди пухлые руки, — фантастика! Танечка, если бы вы знали, сразу после шума и грома, мороза и снега — попасть сюда!.. Дмитрий Ильич, как это называется — погрузиться в нирвану?
— Идите и вы мыть руки. Нирваны не будет. За яблоки спасибо. Если только они не превратились в мандарины…
— Помилуйте! Все предусмотрено. Утеплены на самую низкую ртуть. Танечка, не найдется вторых шлепанцев? Дмитрий Ильич, вам идут оленьи шлепанцы, иначе я попросил бы вас с ними расстаться.
Ушаков впервые попал на базу атомных лодок, и независимо от тех или иных обстоятельств его внимание привлекала каждая мелочь. Ну, хотя бы аптека. Проходя мимо нее, он видел такие же стекла, как везде, голубоватый свет внутри и сонную девушку, сидевшую на жестком диване. Дома такие же, обычной архитектуры. Их и проектировали, наверное, все в том же Ленинграде, где проектировали Ангарск и другие новые города. Если бы вместо вот такой квартиры, будто перенесенной из Кузьминок, его привели в подземный каземат, меньше бы удивило. В общем, не мог Дмитрий Ильич уловить черты необычного. И это не разочаровывало, а успокаивало, вводило в знакомую колею. Хозяин дома помогает жене, приносит кастрюлю с кипятком, перемывает бокалы и рюмки. Квартира из двух комнат, с невысокими потолками, стандартной мебелью, телевизором, радиолой; на фабричном ковре, на стене — дарственные вещи с пластинками: два охотничьих ружья, бинокль, кортик. На полах несколько шкур нерпы.
