— Почему? — он резко вскидывает голову. — Кто же его знает! Нам, мальцам, лишь бы блестело да звенело. А ему они уже ни к чему… — Донцов замыкается. Его порыв иссяк.
Замполит не спешит с выводами, пытливо наблюдает за впечатлением от этого откровенного признания. Снежилин настроился худо к Донцову, неодобрительно глядит на него. На импульсивном лице Муратова выражено ожидание. Бердянис вытянулся, шевельнул кистями рук на коленях, бесстрастно замер.
— Медали ни к чему… — повторил Куприянов. — Чем вы объясняете, товарищ Донцов?
— Отцу никак не могут дать квартиру. У него ранения, был разбит позвоночник, у матери ревматизм от сырости. Писал во все концы и большим и малым. На очередь поставили. Потом перерегистрация, отодвинули сотни на две назад. Домком заткнул жалобу «текучим ремонтом», как у нас говорят. Я понимаю, товарищ капитан второго ранга, у нас в Курске туго. В горисполком лучше не обращайся. А отец инвалид. Если бы работал на производстве… Кому он теперь нужен? К депутату ходили: писал, просил…
Куприянов записывает: «Квартира т. Донцову. Письмо в обком КПСС». Донцов называет адреса невнятно — не надеется. Замполит полон задора, и его борьба за жилье для родителей этого матроса станет одной из его многочисленных задач.
Дмитрию Ильичу нравится молодой пыл Куприянова, только бы подольше хватило, чтобы как можно позже пришло к нему «позорное благоразумие», поменьше бы ему царапин и шрамов. Вспоминается длительная канитель, почти тяжба с устройством своего быта и, наконец, привал на улице Гарибальди. Тоже не раз хлестали по самолюбию. Заныли воспоминания, как старые раны на непогоду. Поежился Ушаков, встряхнулся.
На очереди был Муратов. Его отец служил у Рокоссовского, в противотанковой артиллерии. В какой армии или дивизии, Муратов не знал. «У Рокоссовского» — пожалуй, достаточно. Отец погиб первого мая сорок пятого. Как передавали очевидцы, от взрыва фаустпатрона.
Снежилин отвечает более или менее точно:
— Отец ушел на фронт танкистом в Уральском добровольческом корпусе. Танки сделали рабочие на свои средства, за счет сверхурочных, также моторы и пушки к ним. Немцы называли их корпусом «шварцмессер», из-за ножей…
— Каких ножей, товарищ Снежилин?
— Обтянутых черной кожей, товарищ капитан второго ранга. Ножи поставили им златоустинцы.
Куприянов внимательно слушает историю корпуса, почерпнутую Снежилиным от ветеранов. Замполит не знал о корпусе «черных ножей». Больше того, не встречал человека, который бы рассказал, как сами рабочие трех областей Урала поставили армии танковый корпус со всем личным составом, оружием и вспомогательными службами.
— Кто командовал тогда фронтом, товарищ Снежилин?
— Маршал Советского Союза Жуков, товарищ капитан второго ранга.
Неожиданно вмешался Муратов:
— Мы уважаем маршала Жукова!
Куприянов не задержал с ответом:
— У меня расхождений с вами нет, товарищ Муратов. Жуков есть Жуков.
Закончив с моряками и отпустив их, Куприянов сказал:
— Докторам проще. У них рентген, опыт столетий, наука, а мы зачастую ощупью.
— Эмпирическим путем?
— Политработник рожден революцией. Он ровесник Октябрьского штурма, — ответил Куприянов. — Вы не согласны?
— Согласен, — сказал Ушаков. — Я думаю, ребята-то хорошие. Хотя не без пятнышек, если так можно выразиться. Донцов больше согласен с отцом, чем с курским горисполкомом. Вам, очевидно, не приходилось иметь дело с жилищным начальством, а я сам хлебнул, насиделся в приемных…
Куприянов кивнул.
— У нас на флоте тоже не малина, Дмитрий Ильич. Немало офицеров ютятся, другого слова не придумаешь. Снимают комнатки. Если нет, в общежитиях. Семью не могут выписать…
Ушаков покорно выслушал несколько примеров. Да и сам встречал не раз пасмурные лица офицеров, и не только на этом флоте. Однако ему не хотелось уводить разговор на утилитарную тему. Ему хотелось узнать, что думает Куприянов о главном, невольно затронутом в собеседовании с матросами, о понимании ими смысла и значения прошедших событий, где пролилась кровь их отцов. Не все знают об Уральском добровольческом танковом, зато знают о нехватке танков, о том, как якобы прошляпили. Героизм отступления, изматывание противника, крестные муки полков, грудью принявших вероломный удар врага, нередко пропускают мимо, а сосредоточивают внимание на выходах из мешков. А уж тут простор для любого злопыхательства, сарказмов…
— Героические картины истории могут дойти до потомков в истерзанном виде, — горько заключил Ушаков, — кровь отцов не просто краска на кисти, ее нельзя размазывать, как сурик или охру…
Куприянов аккуратно собрал бумаги, еще раз их просмотрел, прежде чем спрятать в папку, уклончиво заметил:
— Судя по всему, дело идет о бумаге и холстах. Но они же в ваших руках…
— Не уверен, — буркнул Ушаков.
— Вероятно, картина восстановится, когда сами участники возьмутся? — смягчил Куприянов.
— Кто? Павшие? Живые герои скромны и не навязываются, — настойчиво продолжал Ушаков. — Трус же, перележавший в кустах атаку, больше всех вопит о своем героизме.
— Дело не в трусости, — нахмурившись, заметил Куприянов, — мы говорим не о воинах, а о летописцах, насколько я понимаю.
— Для известного пошиба доморощенных Пименов события первых трех месяцев войны заслонили всю пятилетнюю эпопею. Маловато пишут о победах, а все больше о поражениях, об ошибках. Причем пишут ядовито, кусают поглубже…
— Очевидно, в первом этапе больше драматизма, — осторожно заметил Куприянов, вспомнив хвалебные статьи в солидной печати о подобных произведениях. — В романе главное — конфликт. Я так понимаю.
— Между кем? — спросил Ушаков.
— Между действующими лицами, — неопределенно ответил Куприянов. — А как вы думаете?
— Я как думаю? — Ушаков мучительно потер лоб. — В войне центр наиболее острого конфликта — между двумя противниками. Мы дрались за Советскую власть. Быть или не быть нашей Родине. Наш главный враг — фашизм. Широчайшее поле для обобщений, для показа драматических коллизий, гибкости ума, мужества масс и отдельных личностей. А кое-какие литераторы в поисках конфликта повернулись спиной к врагу. Среди своих принялись искать. Их враг — сотрудник «Смерша». Иные изображают его бог весть каким. Их страстно интересует, так или не так развернул свою часть наш полковник или генерал. Немцы порой пишут лучше о нас, они изумляются мужеству русских. Да разве конфликт между двумя идейными мирами заключается в том, как кто возьмет ту или иную горку? Скулят много, могилы тревожат, товарищ Куприянов. Плачут на реках вавилонских. А Волга текла кровью — не слезами. Так отдайте героям дань уважения. Прославьте их в веках… — Ушаков встал, прошелся. Его строгое лицо казалось обожженным. На висках пульсировали вены. — Я перенес первый этап войны почище неких летописцев. Я никого не проклинал. Никого не пытался свергать. Кутузов оставил Москву, гениальный полководец. Мы Москву не оставили. Через три месяца мы били гитлеровцев, как хотели. Кто может похвалиться такими успехами? Англичане, французы? У них был позорный Дюнкерк, но и его они простили своему Черчиллю, ибо так складывалось. Они не выдвигают на первый план ущербных героев, обиженных людей… Вот кто полосует ножом по холстам истории, товарищ Куприянов. Легче легкого воспитать нигилизм у смены. Откуда, вы думаете, эти самые ордена в коробке, а медали на игрушки? Ничто не проходит бесследно. Когда иной литератор принимается…
Куприянов спохватился:
— Мы заболтались, Дмитрий Ильич! Я обещал доставить вас к медикам. Только прошу, не относитесь к ним с предубеждением.
Ушаков отметил еще одно качество замполита — умение охлаждать страсти. Ему приходилось подчинять свои эмоции налаженному ритму.
Ушакову исполнилось сорок. Для земного человека — расцвет, зрелость, самый сок. Для подводника — пора списываться на берег. Сорок лет могли стать серьезным препятствием. Куприянов называл дополнительную проверку определением запаса прочности. Условия герметической закупорки, искусственного воздуха, нагрузки опасностей, неизбежных в плавании, требовали железного организма. Подводников тренировали месяцами. Человек должен быть не просто отчаянным, а подготовленным, стойким и физически и духовно. Медики привыкли иметь дело с молодыми людьми безупречного здоровья.
Куприянов припомнил ряд чрезвычайных происшествий, известных ему. Не преминул козырнуть набившим оскомину «случаем Пула». Пул — радиометрист американской атомной лодки «Тритон», прошедшей кругосветным маршрутом в 38 тысяч миль. В самом начале плавания схватило у одного из членов команды почку — и пришлось всплывать, вызывать крейсер.
