— Пусть «зонная». Или любая другая, Хотя ваше определение — просто великолепно. Зонная плавка. Замечательно! Переплавка образов, слов, понятий. Подарите мне это название, а? Уверяю вас, такая очистительная плавка лежит в основе любого перевода.
— Может, не только перевода? — высказал сомнение Триэс.
Он окликнул официанта. Андрей Аркадьевич полез за бумажником, Инна расстегнула кошелек.
— Не надо, друзья, — остановил их Сергей Сергеевич. — Позвольте мне. Я думаю, такая увлекательная лекция Андрея Аркадьевича стоит обеда.
1. СЕДЬМОЕ ПИСЬМО СЫНУВо вторник днем в обеденный перерыв Валерий Николаевич Ласточка писал письмо своему старшему сыну от первого брака. С мальчиком от второй жены он был не так близок, тот более походил на мать и его воспитывал теперь другой человек, а этот с годами стал вылитой копией отца, и, обращаясь к нему, Валерий Николаевич обращался как бы к себе самому, к своей душе, совести, разуму.
Поначалу детям, с которыми он не жил, много внимания уделяла общественность Института химии. Каждый праздник они получали праздничные открытки с поздравлениями и стихотворными пожеланиями вроде:
Ты расти и поправляйся,
Физкультурой занимайся.
Однако давно уже местком не поздравлял старших сыновей — то ли потому, что они вовремя не вняли добрым советам общественности, то ли вышли из возраста, находящегося в сфере месткомовских забот.
Ласточке-отцу до тех пор не давали покоя укоры совести, пока он твердо не решил вступить со старшим сыном в обстоятельную систематическую переписку. А поскольку Валерий Николаевич ко всему, за что только ни брался, относился с той же серьезностью и ответственностью, с какой занимался научной работой, первые же эпистолярные опыты поставили перед ним ряд вопросов этического, педагогического и историко-философского характера. Приступив к изучению многочисленных литературных памятников по необходимости, так сказать, отцовского долга, Валерий Николаевич услышал в своей душе горячий отклик отзвучавшим давно голосам. Пожалуй, он всегда имел склонность к абстрактным размышлениям на моральные темы, но лишь теперь склонность эта получила толчок для всемерного развития.
Молодая жена Валерия Николаевича, вполне уважая и ценя его отцовские чувства, с настороженностью, однако, отнеслась к этой, еще одной, странности мужа. Как безумный он вдруг набросился на старые скучные книги, которые ни один современный нормальный человек не стал бы, конечно, читать. Глубоко убежденная в том, что вся книжная премудрость не стоит и одного идущего от души сердечного слова, она жалела не только его, такого нелепого, не приспособленного к жизни, но и себя, и, конечно, детей.
Случилось поэтому так, что Валерий Николаевич вынужден оказался писать свои родительские письма на работе. Отчасти это объяснялось соображениями маскировки и конспирации, отчасти — особым состоянием подъема, которого ему удавалось достичь лишь в стенах родной лаборатории. Начинал он обычно в обеденный перерыв, когда сослуживцы удалялись в столовую, а вечерами задерживался допоздна, раскладывая свои многочисленные выписки-пасьянсы на лабораторном столе. Это замечательное место Валерий Николаевич нашел не сразу, путем многочисленных проб и ошибок, ибо за письменным столом обуревавшие его педагогические идеи привычно вытеснялись химическими формулами, схемами и всякой текущей канцелярщиной. Поневоле приходилось мириться с некоторыми неудобствами. Прежде чем сесть за письмо, Валерий Николаевич освобождал себе место, переставлял весы, после чего принимался бродить по комнате, нагуливая некое особое приподнятое состояние души и устраняя малейший замеченный беспорядок. После этого Валерий Николаевич принимался за дело и лишь в последнюю минуту обеденного перерыва, голодный, измотанный, но счастливый, поспешно собирал разложенные по всему столу бумаги и ставил весы на место — так что и сотрудники ни о чем не догадывались.
Итак, 3 июля, во вторник, Валерий Николаевич, приступил к написанию Седьмого письма своему старшему сыну.
«Дорогой сын!
В ответ на твои возражения хочу напомнить тебе, что принципат Августа был едва ли не первым в истории примером режима, основанного на политическом лицемерии, возведенном в принцип. Эта государственная система последовательно, сознательно и цинично выдавалась официальной пропагандой не за то, чем была на самом деле.
Особо хочу обратить твое внимание на судьбу великого Овидия, сосланного и умершего на чужбине. На него обрушилась опала не потому, что он находился в оппозиции режиму Августа. Скорее наоборот. Овидий был прямым порождением этого режима, сознавал это, был ему благодарен, любил и воспевал его. А режим хотел, чтобы его воспевали не за то, чем он был, а за то, чем желал казаться.
Замечу также, что учение о добродетели как о высшем и единственном, по существу, благе требовало безразличия к богатству, почестям и, независимо от воли его приверженцев, таило в себе оппозиционность по отношению к властям, ибо утверждало внутреннюю свободу человека. Не случайно поэтому многие римские сенаторы были казнены. Существовало даже мнение, что единственной наградой за добродетель служит неминуемая гибель. Для своего времени утверждение это было столь же расхожим, как и более поздняя мысль: нравственность есть красота философии.
Ошибка твоя, пожалуй, заключается вот в чем. С одной стороны, ты отрываешь понятие нравственности от времени, к которому это понятие относится, с другой — пытаешься вывести современные нормы поведения из собственного крошечного опыта. Самоуверенность молодости заставляет поначалу всех нас заблуждаться на сей счет. Впрочем, меня радует твоя откровенность. Позволь же и мне высказаться совершенно чистосердечно по интересующей нас проблеме.
Попытайся приглядеться к студенческой среде, в которой тебе предстоит провести еще несколько лет, с тем же пристальным вниманием, с каким вглядываешься в себя, и ты обнаружишь среди товарищей будущих Платонов, Сократов, Сенек, которых, кстати, терзали некогда те же вопросы. Нет более увлекательного и полезного занятия, чем угадывать в крошечном ростке будущее дерево. Не мудрено признавать давно всеми признанное. Не требуется большого ума и таланта, чтобы сокрушаться по поводу недостатка интересных людей вокруг. Попробуй найти интересное в неинтересном, великое в малом, себя — в других. Определи круг своих устойчивых пристрастий, развей способность к самостоятельному мышлению, ибо нет ничего проще, нежели симулировать умственные способности, прибегая к фрондерству, нигилизму и пустому нытью.
Остерегайся считать кого-либо ниже себя. Куст орешника выше ростка дуба, бамбук растет быстрее, чем сосна. Умей заглянуть в будущее. Допустим, в чем-то ты опередил сверстников, твои часы убежали вперед. Как ни спеши, жизнь все равно догонит. Убежать от нее нельзя — можешь не сомневаться. Постарайся лучше приблизиться к ней, прошагать рядом как можно дольше. И будь готов к приходу того дня, когда обнаружишь, что уже не поспеваешь за временем.
Ты просишься в прошлое, обнаружив там много такого, что соответствует твоим нынешним склонностям, а я утверждаю: ты рвешься в будущее. Такое случается. Ожог кипятком воспринимается порой как соприкосновение с чем-то ледяным, радость прикидывается печалью, боль прячется за улыбку. Так и ты спешишь в будущее, уверяя себя и меня, что «тоскуешь» по прошлому, свидетелем которого тебе не довелось быть.
Насколько могу судить из последнего письма, у тебя постепенно складывается самостоятельный взгляд на вещи. Это, безусловно, сделает твою молодость более мучительной, зрелость — осмысленной, а старость — безмятежной. Знай же, что ограничивать себя в удовольствиях не более важно, чем предаваться им. Найди свою меру и помни: неумеренность в молодости оплачивается потом вынужденной воздержанностью, порой весьма унизительной. Но и того остерегайся, чтобы остаться у молодости в долгу. Рано или поздно все равно придется платить.
Сейчас ты занят созданием эскиза будущего. Замысел можно погубить, но и усовершенствовать. Все зависит от безошибочности чутья и самодисциплины. Зрение молодости — глаза, зрение старости — память.
Не ходи к людям с пустыми руками. Спеши давать, не спеши брать. С тяжелой ношей трудно идти вперед. Чем овладеешь, скоро приестся, чем пренебрежешь теперь, окажется единственной ценностью, о которой будешь вспоминать со слезами благодарности.
Еще одно замечание. Пусть оно лучше обидит тебя, чем оставит равнодушным. Я о твоей небрежной манере излагать свои мысли, не заботясь о том, чтобы довести каждую до конца. Язык мысли должен быть по возможности ясен и прост. Не годится засорять его недолговечными словами. Если же новые мысли потребуют новой почвы, выбирай ее обдуманно, берегись пустой игры слов, нередко пытающейся скрыться под личиной оригинальности.
