А Спиридон продолжал упрямо:
– Не пойду, и точка!
Большая война на время отодвинула маленькую – войну Спиридона Подифоровича с колхозом. На фронт Соловья-старшего не брали: в паху у него была грыжа размером в добрый арбуз – нажил на своем трудном единоличном хлебе. На него уж все давно махнули рукой: живешь и живи, нам-то какое дело, и без тебя потихоньку управляемся. Получив эту передышку в самое тяжелое для страны время, Спиридон Подифорович воспрянул духом. Пользуясь тем, что в Выселках не осталось ни одного сколько-нибудь здорового мужика, он начал потихоньку потаскивать из артели. То вязанку сена из колхозного стога, то мешок пшеницы из безнадзорного вороха умыкнет, то какую-нибудь железку из кузницы – и все к себе во двор. Во дворе том уже завязывался вполне явственно единоличный жирок: коровенка молодая, породистая объявилась, а в придачу к ней – телка-полуторница, пяток овец, десятка два-три кур, а как-то по весне услышали высельчане на Спиридоновском подворье гусиный гогот.
На люди Соловей-старший показывался редко: весь ушел в свое хозяйство – наверстывал упущенное с тайным злорадством: я-де вам покажу!
Не знал старый упрямец, что беда приближается к нему, что она уже рядом и идет с той стороны, откуда он меньше всего ее мог ожидать. Будь он повнимательней, он давно бы приметил, что с младшим сыном его, Ванюшкой, творится что-то непонятное. Раза два или три он сказал своему батьке:
– Я не хочу больше называться экспонатом. Слышь, тять, не хочу!
– Цыц, щенок! – выпаливал, точно выстреливал, Спиридон и давал мальчишке звончайшую затрещину. Тот мячиком отлетал к стене, волосенки на нем становились дыбом, губы дрожали, лицо – белее стены. И не плакал, подлец! Отец в ярости хватал его за руку и, точно щенка, выбрасывал на улицу.
А однажды Ванюшка исчез, убежал из дому, Спиридон Подифорович с ног сбился в поисках мальчишки.
В одну темную-претемную ночь Спиридон Подифорович проснулся оттого, что ему стало душно.
– Акулина! – закричал он, забыв, что жена его уехала в соседнее село к родственникам, надеясь найти у них Ванюшку. – Акулина, горим! – закричал Спиридон еще громче, поняв наконец, что случилось. Выскочив во двор, увидел, как вокруг избы, свиваясь красными жгутами, бушевало пламя, слышался треск, летели высоко в небо «галки». До слуха донеслось истошное гоготание и звериный рев коров.
– Караул! Спасите! – закричал Спиридон. Прибежали ли на пожар люди, тушили они его, нет ли – ничего этого не знал Спиридон Подифорович. Обеспамятевшего, его нашли на задах, ночью же отвезли в район, в больницу.
А потом начались поиски поджигателя. В Выселки приехало все отделение районной милиции во главе с его начальником. Приехали следователь, прокурор. Начали вызывать соседей Спиридона, чтобы снять с них допрос. Вызвали одного, другого. Третьего не успели. Откуда-то объявился Ванюшка Соловьенок.
– Дяденька, – сказал он начальнику отделения, – не ищите. Это я поджег.
Он глядел прямо в глаза начальнику, угрюмоватый, не по летам серьезный.
Милиционеры попросили посторонних выйти из сельсовета.
Через несколько дней Ванюшку увезли в колонию для малолетних преступников.
Спиридон Подифорович, потрясенный случившимся и как бы уразумевший в тиши больничной нечто очень важное для себя, едва оправившись, спешно собрал кое-какие пожитки и ранней ранью выбрался из Выселок, чтобы никогда в них не возвращаться.
Случилось все это в последний год войны.
Ну а где же сейчас Ванюшка Соловей?
Вы можете подняться из Выселок на гору, пойти по дороге, которая ведет прямо к скифскому кургану. Великан видится издалека, дрожит в текучем мареве. На вершине его непременно сидит в глубокой задумчивости старый беркут. Рядом с большим – курган поменьше, вокруг него суетятся люди, стоят машины, гудит непрерывно мотор – это механизированный ток, а маленький курган – ворох обмолоченной пшеницы или ржи, привезенной сюда от комбайнов. С тока вниз по дороге одна за другой, пыля, сбегают машины. Остановите первую, что с красным флагом над кабиной. В ней вы увидите угрюмого на вид паренька, с крупным упрямым ртом и черными ястребиными глазами. Большие его руки, сплетенные из тугих жил, покойно лежат на баранке. Может быть, в это время он поет свою шоферскую песню. Правда, не очень веселую, но в исполнении Ванюшки от песенки сохраняется лишь лукавый ее смысл.
Послушайте:
Кум – на ГАЗе, я – на МАЗе, – жмем!
Кум – в кювете, я – в буфете, – пьем!
Кум – в больнице, я – в милиции, – ждем!
Кум – в могиле, я – в Сибири, – живем!
Ванюшка не из числа шоферов-лихачей и поет эту песенку скорее для назидания своим товарищам, чем самому себе. Соловьенок давно уже вернулся из колонии, стал вполне взрослым Соловьем, свил собственное гнездо – не на прежнем, батькином месте, а возле самого озера. По возвращении из колонии попросил своего старого, школьных еще лет, дружка, сейчас тракториста, Яшку Корнева, и тот глубоко запахал Спиридоново пепелище.
Ванюшка живет в своей новой избе с матерью да женой. Жинка Ванюшкина на сносях.
В самом начале скажем, что Аполлон Стышной по внешним своим данным меньше всего похож на Аполлона Бельведерского. Выкроен наш герой далеко не по последней моде. Непомерно высок, и жаль только, что о его существовании вовремя не прослышал тренер баскетбольной команды. Добрый этот молодец вымахал в длину на два метра двадцать три и три десятых сантиметра. Толщиной, напротив. Бог обидел Стышного: видно, весь строительный материал был нерасчетливо израсходован на сооружение этой каланчи. Голова Аполлона маячила в немыслимой вышине и потому, вероятно, казалась меньше нормальной человеческой головы. Промеж его ног, когда Стышной чуть-чуть раздвинет их, не пригибаясь, свободно проходил Капля. Такой аттракцион Стышной и Капля демонстрировали частенько на клубной танцевальной площадке.
Аполлоном Стышного нарекли родители, люди начитанные и всеми силами старавшиеся хоть чем-нибудь да не походить на односельчан. К тому же появление на свет Аполлона по времени совпало с тем страшным угаром, когда многие, потеряв голову, поспешно меняли русские имена на иностранные. Марфы становились Матильдами, Елизаветы оборачивались Эльзами да Эржебет, а то Эльфами, Екатерины скорехонько делались Катринами. По мужской линии с непостижимой быстротой объявились целые легионы Эдиков, Додиков, Джонов, Янов и Яношей. В одной газете даже поместили такое объявление: «Я, Иван Гимно, проживающий там-то и такого-то года рождения, меняю имя на Эдуард». Фамилия, видите ли, его вполне устраивала.
Жертвой этого странного поветрия оказался и Аполлон Стышной. Что касается фамилии, то все Стышные носили ее издревле. Нет, однако, сомнения относительно того, что произошла она от прозвища. Вероятно, так в давние времена окрестили селяне одного из предков нынешнего Аполлона за феноменальный его рост. Все Стышные отличались необычайной длиной. Стышной – очевидный намек на то, что при сооружении Аполлонова прапрадеда Богу пришлось прибегнуть к стыкам, то есть к сочленению нескольких материалов, чтобы вытянуть свое детище на такую длину.
Аполлон был некрасив, а девкам нравился: известное дело, девчата любят длинноногих. Парни нормального роста, не говоря уже о мелкоте, завидовали Аполлону и по этой причине, и отчасти потому, что при всех зрелищных мероприятиях – на концерте ли, на митинге, в кино ли – Аполлону ни одна маячившая впереди голова, ни одна папаха, ни одна девичья шаль или, теперь, высокая модная прическа – ничто не помеха. Дед Капля, например, жалостливо просил Аполлона в таких случаях поднять его на плечо. Умащивался там и победно, свысока, в прямом и переносном смысле свысока, глядел на волнующееся внизу море голов, судорожно вытягивающихся в надежде увидеть, что там, впереди, деется. По окончании представления Капля благодарил Аполлона:
– Спасибо тебе, Полоний, спасибо, голубок. Уважил старика. Сидел, как на царском троне, точно император всероссийский, великий князь финляндский, царь польсий и прочая и прочая... Ты бы еще и бабку мою приподнял.
– Может, и внучат? – серьезно осведомлялся Аполлон. – Веди в следующий раз всех. Только по гривеннику за место буду брать.
– По гривеннику? Не многонько ли, сынок?
– Сам же сказал – царская ложа. За нее, поди, дорого надо платить. Был я в Москве в Большом театре. Видел ту ложу. Нарядная, бархатом обшитая. Вот бы куда тебя, дед!
Капля ухмыльнулся:
– Хоть ты и длинен, Полоний, а круглый-прекруглый дурак. Это как тот колос, торчит черт-те где высоко над всеми колосьями. Эк, думаешь, какой вымотался! А пригнешь его, зачнешь шелушить, хвать – пустой! Та вот и ты, Полоний... Кто меня пустит в ту ложу?
– Ничего себе, отблагодарил, старая кочерга! – добродушно смеялся Аполлон. – Ладно, в другой раз в ногах тебя зажму. Пищи там – не услышу. Хоть кусайся за икры – не шелохнусь!
