Люди посмеивались, а Меркидону и горюшка мало. «Глупые, потому и смеются», – думал про себя он, не оставляя своей дополнительной и, скажем прямо, далеко не безопасной нагрузки: разок в Меркидона все-таки пальнули из ружьишка, дробь жутко пропела над самой его головой, всего лишь на полвершка от маковки срезала липовую ветку, которая, повиснув на тонкой жилке лыка, на минуту закрыла все перед глазами малость дрогнувшего стража. Примнилось Меркидону, что так громко бабахнуть могла только двустволка Василия Куприяновича Маркелова, но непойманный – не вор. О своих подозрениях сообщил Аполлону Стышному да вечному депутату Акимушке Акимову, которые одни только и понимали Меркидона правильно и всячески поддерживали его. Те пообещали попристальнее понаблюдать за одним из бывших руководителей артели, перекочевавшим совсем недавно в Поливановку, на Председателеву улицу.
Если бы у высельчан было поменьше забот и побольше времени, то и они, вероятно, поняли бы в конце концов, что не смеяться надобно над Меркидоном, а радоваться тому удивительному и редкостному складу души, которым одарила его природа, как бы заранее определив в своего верного и преданного помощника, охранителя и защитника.
Меркидону было чуть более года, когда он впервые увидел и услышал скворца. Было это в конце марта, под вечер. Мать закутала ребенка в тряпье и, чтобы не кричал, вынесла во двор, усадила на завалинку, как раз против сараюшки, над которым на длинной жердине, увенчанной кудрявой веткой, маячил скворечник.
Последние лучи солнца ползли снизу вверх по завалинке, добрались до Меркидонова лица, защекотали в ноздрях. Мальчонка наморщил нос, задохнулся на мгновение и громко чихнул, потом так же громко рассмеялся – так чудно, так странно, так хорошо сделалось ему. Он освободил руки из-под тряпья, прикрыл ими мордочку, лучи щекотали тыльную сторону ладоней, и было такое ощущение, словно бы кто ползал по ним. Потом это ползанье прекратилось. Руки стали зябнуть. Маленький Меркидон сообразил, что их надо опять спрятать. Угрелся, повел глазенками вокруг себя. У кромки завалинки, там, куда днем, при солнцепеке, с соломенной крыши падали рыжие прозрачные сосульки, копошились два воробья. Они, по-видимому, охотились за теми красными с черным крестиком на спине букашками, которые раньше всех откликнулись на зов весны и целый день бегали на первой проталине, что образовалась по кромке завалинки. Появлялись они и сейчас, но тут их подстерегали два этих хитрущих воробья. Мальчишка, конечно, не знал ни того, что воробьи – это воробьи, что букашки – это букашки. Но было удивительно наблюдать, как эти шустрые, смелые существа, склюнув по одной-две букашки, тут же запивали трапезу из крохотной лужицы, образовавшейся от растаявших сосулек и уж начавших было покрываться тончайшим коричневатым хрусталиком льда.
Отвлекло маленького Меркидона какое-то прищелкивание, шипение, кваканье и глуховато-гортанное курлыканье, раздавшееся сверху. Мальчишка поднял глаза, увидал на ветке небольшую – чуть побольше воробья – черную с серебристым вокруг шеи подбивом птицу и не вдруг понял, что это она так поет. Птица время от времени начинала часто-часто махать крыльями, раздувать вокруг шеи перышки, и вот тогда-то от нее лилось это курлыканье, это шипение, это похожее на куриное кудахтанье, это кваканье, это щелканье.
Потом, напевшись всласть, скворец улетел. Меркидон долго ждал, когда он прилетит и опять будет петь. Но не дождался, громко, на весь двор заплакал. Заплакал так-то уж безутешно, что испуганная не на шутку мать долго носила его по двору, баюкала. А мальчишка умолк лишь тогда, когда вверху вновь послышалось дивное песнопение скворца. С того дня каждое утро и каждый вечер Меркидон простирал из люльки маленькие свой ручонки в сторону двери и возглашал требовательно:
– Ма... птруа...
Это означало, что его надо нести на улицу, что там уже поет скворец.
Шестилетнего Меркидона можно было на целый день оставлять одного на подворье. Мальчишка не заскучает, не расплачется, не будет звать маму. Ему будет просто недосуг. Созданный его воображением мир обступал со всех сторон, брал в полон, не оставляя на иное ни единой минуты.
Ранним утром надо было уже выгонять на пастбище коров, причем выгонять непременно в лес – там больше травы. Коровами были яблоки – самое большое яблоко изображало мирского бугая, яблоки помельче – коров, еще мельче – телок-полуторниц, а еще мельче – телят; эти последние паслись особо. Лесом была трава. Высоченный репейник – это дубы; горькие лопухи с алыми пушистыми цветками – это вязы либо карагач; лебеда – это уж ясное дело, что осины. Травка поневзрачнее, полынок ли, подорожник, великолепно сходила за пакленик, курослепник, бересклет, ну и так далее.
Яблоки, то бишь коровы, загонялись в этот дремучий лес, мычали там на разных тонах голосом Меркидона; то и дело громко хлопал кнут, раздавались властные пастушьи окрики: «Куда пошла, Пестравка?! А ну, назад!» Часам к двенадцати нужно было гнать стадо к стойлу, на водопой. За глухой стеной избы в небольшую ямку Меркидон наливает воды – это, разумеется, пруд. Вот сюда-то он и пригонит сейчас коров. Вышвыривает палочкой из травы одно яблоко за другим, сопровождая все это то лихим свистом, то криком, то громким междометием: «Эх, ну, эх, ну, ну!» Коровы тщательно пересчитывались. Непременно находилась такая, которую сразу не сыщешь. О такой взрослые говорят: «От рук отбилась коровенка». Была такая отбойная и у Меркидона. Меркидон хлопал кнутом, звал ее по кличке и обнаруживал озорную где-нибудь в самом отдаленном уголке леса, а именно: у плетня, где трава пожирнее и погуще, где, стало быть, лес стоял стеной и был почти непроходимым. Эта последняя пригонялась к стойлу.
Теперь часа два-три стадо должно отдыхать, пережидать жару у воды. Пастух же – перекусить, затем – малость вздремнуть. Меркидон лез в погреб, наливал кружку холодного молока, выпивал его в два-три приема и в тени, среди пахучих трав, заваливался поспать. Но сон не шел: рядом, прямо вокруг его изголовья, кипела другая, такая же напряженная, такая же мудрая и интересная жизнь.
Тут целая муравьиная артель прикончила большущую зеленую саранчу и теперь тщится уволокнуть ее в свой муравейник, до которого Меркидон может рукой достать, а муравьям, наверное, потребуется вся вторая половина дня.
Там идет великое сражение крохотного черного паучка с огромной мухой. Пауку удалось поймать ее в свой тенетник, ловко расставленный промеж двух стебельков высокой цыганки, но умертвить пленницу он никак не может: муха с отчаянностью обреченного била крыльями, рвала страшные сети, и казалось Меркидону, что она вот-вот вырвется из оков и улетит. Мальчишке ничего не стоило помочь мухе, но он очень уж не любил мух, никто так не мешал ему в жизни, как мухи! Паучок недвижно сидел неподалеку и ждал, очевидно совершенно уверенный в несокрушимости своей западни. И верно: усилия мухи, ее рывки делались все слабее, а потом она и вовсе затихла. Тогда паук стремительно сорвался со своего наблюдательного пункта и вмиг оказался возле мухи. Он не набросился на жертву сейчас же, не стал терзать. А обежал раз и два вокруг, оглядел всю как должно, по-хозяйски опять отбежал по невидимой нити в сторонку и замер там, довольный: он мог теперь спокойно глядеть в свое будущее, продовольственный вопрос решен им на срок совсем немалый.
По другую сторону от Меркидона, возле самой его ладони, развертывалась не менее драматическая история. Шла форменная баталия промеж осой и шмелем за обладание малиновым цветком молодого татарника. Меркидон решил было прекратить это побоище, разогнать дерущихся, но вовремя сообразил, что делать этого не следует: тут уж воистину можно в чужом пиру получить похмелье. Враждующие стороны были вооружены обоюдоострым и одинаково смертоносным оружием, и, видимо, потому победителя не оказалось: через какие-нибудь две-три минуты бой закончился, и у подножия молодого татарника, беспечно и весело выкинувшего на солнце свою буйную голову, уже лежали два трупа – осы и шмеля.
Бои шли не только на земле, но и в воздухе. Над Меркидоном, под самой крышей избы, скрестили мечи две бабочки, одна большая, черно-белая, с желтой оборочкой по краям крыл, а другая чуть поменьше, вся нежно-белая, с едва приметным голубым отливом, будто подсиненная. Поначалу Меркидону казалось, что бабочки резвятся, играют – разве могут такие нежные существа драться?! Но вот с черно-белой что-то случилось, взмахи ее нарядных крыльев стали реже, одно крыло вроде бы и вовсе повисло; а нежно-белая, с голубоватым подбивом, носилась вокруг нее, налетала, сталкивалась с той все чаще и нахальнее. Тут же Меркидон не выдержал, вскочил на ноги, подпрыгнул, поймал пригоршней сразу обеих. Белую пожурил и выпустил. Черно-белую, нарядную посадил на лопушок и стерег ее до тех пор, пока бабочка отдохнула, поправила пораненное крыло и вспорхнула.
