— У тебя радость? — спросила сестра, наливая суп.
— Заметно, да? Догадываешься, где я был?
— В кино?
— Это не причина для радости.
— Девушку встретил? Ну, эту… из деревни?
— Опять мимо.
— Тогда не знаю.
— В военкомат ходил.
— И что же?
— Обмерили, взвесили, осмотрели зубы и равнодушно сказали: годен.
— А ты доволен.
— Сестрище, ты ведь ничего не понимаешь в таких делах.
— Да, где уж нам, дуракам, чай пить!
Виктор обжегся, подул на ложку и, прищурясь, спросил без всякого перехода:
— Ты красивая?
— Не знаю.
— Знаешь, красивая. А вот скажи мне — красивые ждать умеют?
— Если любят — ждут.
— А меня красивая полюбить может?
— Нет. Ты длинный, тощий и вредный.
— Я серьезно. Не за вес же нашего брата любят.
— Не за вес.
— Так за что? За ум?
— За все вместе. Ты уж сам разберись, если любишь кого-нибудь.
— Я тебя, сестрище, люблю. — Виктор звонко чмокнул ее в щеку. — Маму, тебя, еще одну девушку и пехоту.
— А пехота при чем тут?
— Потому что скоро я иду в пехоту; в пехоту, в пехоту я ищу, — дирижируя ложкой, пропел он.
— Мальчишка ты мой милый! Глупый милый мальчишка. — Ольга засмеялась легко, от души, как не смеялась уже давно, целый месяц.
* * *
Секунда за секундой, медленно, но безостановочно идет время, складываясь в минуты, в часы, в сутки, отодвигая вдаль прошедшее, стирая в памяти детали минувшего. Новые события захватывают человека, рождая новые думы, переживания. И не всегда можно понять сразу, оценить с близкого расстояния, правильно ли поступил ты сегодня в новых, не знакомых тебе обстоятельствах. А дни уходят, оставляя в душе человека радость или горе, обогащая его опытом. Чем дальше отодвигаются события, уменьшаясь, как в перевернутом бинокле, тем легче охватить их внутренним взором, легче понять, разобраться в своих поступках и переживаниях.
После памятной прогулки в лес Ольга виделась с Матвеем только один раз. Он пришел на следующий вечер, вызвал ее в сад. Ольга чувствовала себя плохо: весь день не прекращалась головная боль, бил озноб. Она была противна сама себе, содрогнулась от омерзения, увидев смущенную улыбку на красном лице Горбушина.
Стояла рядом, отстраняясь от него, ждала, что скажет. Чужой, совсем чужой человек. Отвернулась бы и ушла, чтобы никогда не видеть, не вспоминать. Останавливала ее тлевшая в душе надежда: увезет с собой, к далекому морю, не оставит здесь на насмешки, на одинокую жизнь без просвета, без цели. Хоть и случайно, не желая того, отдала ведь ему самое дорогое…
— Поговорить с тобой хочу, — начал Горбушин. Ольга молчала. Матвей кашлянул в кулак.
— Уезжаю я. Ты не думай, я вернусь потом. Весной. Или летом. Когда отпуск дадут. Обстоятельства у меня такие сейчас. Ну, что же ты? Ответь мне что-нибудь…
— Я слушаю, — через силу усмехнулась Ольга.
Хотелось рыдать, кричать от тоски, упасть на траву, закрыть лицо и плакать, плакать, не думая ни о чем. Но нужно было держать себя в руках, говорить с этим человеком, который на всю жизнь вошел теперь в ее память.
— Так я еду, — повторил он.
— Скатертью дорога.
— Оля! — Он попытался обнять ее, но она сильно толкнула Горбушина в грудь. — Оля, что же ты…
— Уходи.
— Вот так сейчас просто уйти?
— Да… Прощай!
— Может быть — до свидания?
Она не ответила. Пошла к дому, натыкаясь на кусты, как слепая. Добралась до крыльца, опустилась на ступеньки, прижалась щекой к холодной стойке перил и заплакала…
Серые и пустые потянулись дни. Не хотелось работать, жить. Шила на машинке, прибирала комнаты, готовила обед, а в мозгу была только одна мысль: «Зачем это?»
Потом Ольга надумала уехать куда-нибудь далеко, где никто не знает ее, в Хабаровск, что ли. Хотелось затеряться в большом городе, остаться одной. Начала было тайком от матери собирать вещи, но махнула рукой и на это. В Одуеве хоть не тревожит никто. А на новом месте начнутся расспросы, надо объяснять, кто ты, писать биографию, выслушивать вежливые отказы.
Горбушина Ольга вспоминала редко, особенно после того, как узнала, что ребенка у нее не будет. Она была очень признательна матери: та ни разу не заговорила о случившемся, не упрекнула ее. Виктор же вообще держал себя так, будто ничего не произошло.
Только теперь Ольга поняла, как много значила для нее дружба с Игорем. Он любил ее по-настоящему, отдавал ей все свое нерастраченное чувство, я это чувство будто согревало девушку, наполняло радостью сегодняшний день, вселяло надежду на счастливое будущее. А теперь Ольга осталась совсем одинокой. Вокруг была пустота; пустота ожидала ее впереди. Минутная слабость, неосторожный шаг — и она испоганила, сломала все то светлое, что было в ее жизни, причинила боль близкому человеку.
Сидя за машинкой, Ольга целыми днями упорно думала об одном и том же: где ей увидеть Игоря, какие слова сказать ему, чтобы он верил ей…
Как это ни странно, она почувствовала облегчение именно в тот день, когда заболела мама. Новые тревоги, известие о том, что Виктор уходит в армию, отодвинули на задний план ее собственные переживания. Она нужна была маме и брату, нужно было заботиться о них.
Утром к дому Булгаковых подъехала легкая рессорная тележка. Серая кобылка-трехлеток из райисполкомовской конюшни остановилась неохотно, перебирая тонкими точеными ногами, мотала головой.
— Не играйся, дура, не играйся, — говорил кучер, привязывая ее к столбу. — Наиграешься еще за двадцать-то верст по такой жаре.
В задке тележки стоял громоздкий фанерный чемодан Насти Коноплевой. Сама Настя, в красном с горошинками платье, спрыгнула с повозки, вошла во двор.
— Батюшки мои, уже! — ахнула Марфа Ивановна, увидев ее и, обнимая, запричитала: — Настенька, ясочка, приглядывай там за ним, непутевый он, оглашенный!
— Это за Игорем-то присматривать? — засмеялся Григорий Дмитриевич, появившийся на крыльце с чемоданам. — Ты ведь скажешь, мать. Он сам за кем хочешь присмотрит.
Григорий Дмитриевич бодрился, говорил громко. Следом за ним выбежала из дому Антонина Николаевна, непричесанная, со слезами на глазах. Чмокнула Настю в щеку.
— Зайди, зайди, молока выпей.
— Спасибо, я ела уже.
— Ничего не забыла? Паспорт взяла?
— Взяла.
— На груди держи. И деньги тоже. В вагоне особенно.
Маленькая Людмилка тыкала в морду лошади пучком сена, спрашивала:
— Мам, а она не жувает, почему?
— Отстань! Не смей к лошади подходить, домой марш!
Кучер отправился на кухню выпить с Григорием Дмитриевичем стопку за счастливую дорогу. Бабка принесла им из погреба малосольных огурцов.
Антонина Николаевна укладывала в повозке вещи. Ни она, ни отец не ехали провожать Игоря. Райисполкомовский кучер, приходившийся Насте дядей, обещал доставить ребят в сохранности, выправить билеты и посадить в поезд. Со станции кучер должен был привезти троих командированных из области — места в тележке не оставалось.
— Смотри, Настя, тут курица, — говорила Антонина Николаевна, засовывая под сено узелок. — Ее ешьте сегодня же, жарко, испортится. Яички полежат подольше. Сало до места не открывайте… Тут вот сушеные грибы. Это Степану Степановичу — он любит. Ты тоже поживешь у Ермакова первое время, у него большая квартира.
Настя слушала внимательно, морща лоб и стараясь запомнить все, как еще недавно слушала Антонину Николаевну на уроках литературы. Было приятно, что ей поручают заботу об Игоре. И не кто-нибудь — его мать. Настя будто близким человеком стала в их семье.
Из калитки, с хрустом разжевывая огурец, вышел кучер. За ним Булгаков.
— Так ты того, вернешься — зайди, — говорил он. — Расскажешь обстоятельно, как и что.
— Можешь не сумлеваться, Григорь Митрич. У меня на станции дежурный — свой человек.
— Все же зайди.
— Это как водится… Ну, где же пассажир ваш?
— В самом деле, где же он? — спохватилась Антонина Николаевна. — Мама, не видела?..
Игорь в это время шел по саду вслед за хмурым и молчаливым Славкой. Братишка вел его в дальний конец, в малинник. Игорь мысленно прощался с деревьями, со старой беседкой.
В саду чувствовалось уже приближение осени: поблекла трава, меньше было цветов. Созревала рябина. Ее красные гроздья ярко пылали среди начинающей желтеть листвы. На солнцепеке было жарко, а в тени держалась прохлада. Долго не высыхала теплая августовская роса.
— Зачем ты позвал меня? — спросил Игорь.
— Узнаешь. — На лице Славки — таинственное выражение. — Сюда иди.
В зарослях малины — старая груша с сухой, без листьев, вершиной. Славка напнулся, отодвинул камень. Открылось дупло возле самых корней.
— Это мой склад… Не говорил раньше, а теперь все равно.
