Ранкская дамба почти так же забита движением, как Каменная улица. Дальше, где начиналась Дюнамюндская улица, расположены все самые крупные илгециемские фабрики. Туда нескончаемо тянулись возы с углем, железом и кипами хлопка, навстречу к станции и к мостам двигались подводы, нагруженные только что заколоченными белыми ящиками с различными надписями; на подводах стояли окрашенные в зеленый цвет машины с непонятными колесами и рычагами; грохотали огромные фургоны с бочками пива. Только около Агенскалнского базара шум утихал. Церковь Пресвятой троицы стояла тихая и спокойная, с запертой дубовой дверью; в проеме колокольни виднелся зеленовато-бурый колокол со свисавшими веревками.
Сквер у базара полон мусора. Среди лип пестрела толпа детей. Какой-то подросток взобрался на холмик, увенчанный сосной. Точно так же, как актер Янсон, он вытянул вперед руку и важно декламировал, хотя голос его отнюдь не напоминал раскаты грома:
Тут иной труда не знает,
Но к нему рубли текут.
А другой недоедает…
Так всю жизнь, пока умрут.[116]
Опять Вейденбаум! И тут он!.. Этот, должно быть, тоже был вчера в обществе «Надежда», — подумал Андр о подростке и оглянулся.
Над конторкой пристани из-за башенки Морского училища еще маячила верхушка колокольни Петра. Петуха отсюда не разглядеть, но, несомненно, он по-прежнему посматривает вниз, наклонив голову и сердито прищурив желтый глаз.
— Ну, подожди только! — погрозил Андр и тряхнул головой.
На углу, у парикмахерской Ренца, пришлось подождать, пока проедут по Большой Лагерной улице четыре подводы с толстыми цементными трубами для колодцев. На дугах блестящие позолоченные надписи на русском языке: «Неверманн и Кº». Лошади огромные, с мохнатыми ногами; шлеи украшены бляхами, кисти на концах ремней свисали до самой земли, волочились по камням мостовой. Четыре возчика, в кожаных фартуках и рукавицах, как медведи, сидели на трубах. А хозяин где-то нежится под периной и ждет, когда подадут обед…
Улица Луизы так же пустынна, как вчера. С новостройки каменщики снимали леса, с грохотом упала сверху забрызганная известью доска. Труба фабрики Хесса слегка дымила: за высоким забором что-то равномерно звенело. Старичок сидел у маленькой калитки, но сейчас не пел и кошки с ним не было.
На Эрнестинской, против домика с надписью «Винтерапфельбаум», узенькие мостки были заняты. Андр Калвиц сошел на дорогу и остановился.
По мосткам, опустившись на колени, елозил около забора бородатый мужчина в белоснежной рубашке с широкими рукавами и в подтяжках, перекрещенных на спине. На ногах у него — расшитые желтыми розами ночные туфли, на голове — вышитая персидская шапочка. Рядом сидел откормленный серый мопс с большим лишаем на спине, с болезненно отвисшей нижней губой и прикрытым слезящимся левым глазом — пес выглядел бесконечно мрачным, точно надоел ему весь мир, и он сам себе в первую очередь.
По другую сторону низенького забора, перегнувшись, стояла барыня в широком утреннем капоте. Опираясь костлявыми локтями на концы досок, она предостерегающе говорила:
— Осторожно, Август, осторожно!
Андр всмотрелся: да ведь это тот самый капитан, который вчера в позолоченной фуражке стоял в рубке пароходика и так властно командовал! Нетрудно понять, чем он сейчас занят. Внизу забора выломана доска. В песке под дырой виден глубокий лаз, по нему, должно быть, во двор забрались бродячие псы. Один из них, возможно, и был тот изверг, который заставил слезиться глаз серого мопса. Капитан забивал отверстие новой доской. Один гвоздь зажал в зубах, второй тщетно пытался вколотить. Доска подпрыгивала, гвоздь кривился и не входил. Предостережение было не напрасно — он ударил себя по пальцу и, замычав, хотел сунуть палец в рот, но помешал гвоздь в зубах. Андра почти рассердила такая беспомощность.
— Позвольте мне, — сказал он, — это совсем легко.
Молоток был несоразмерно велик, с круглой ручкой. Гвоздь четырехдюймовый, хотя в данном случае лучше подошел бы трехдюймовый. Андр положил доску на землю, вбил гвоздь настолько, что острый конец показался с противоположной стороны, потом приставил доску к толстой поперечной перекладине и тремя ударами приколотил.
Хозяин дернул доску — держалась крепко. Барыня смотрела на непрошеного помощника с некоторым удивлением в водянисто-синих глазах, но благодарности в них не было. А одноглазый мопс покосился так угрюмо, будто другого более противного создания, чем этот деревенский парень, не встречал во всем Агенскалне.
Вприпрыжку добежал Андр до калитки Фрелихов, но тут остановился. У Хесса раздался гудок на обед — еще протяжнее и резче, чем утром. Андр подождал — ага! Теперь Мантель… Эйкерт… Илгециемская текстильная… Фабрика перьев… «Мотор»… Вот и Гермингхауз, где работает Андрей Осис… Андру хотелось засмеяться: со второго раза все гудки узнал! После обеда пойдет прогуляться, посмотреть, каковы эти потогонки снаружи.
Окна в обоих домишках Фрелихов были открыты; в унисон стучали две швейные машины. Мария работала в очках, рядом с белым полотном лицо ее казалось совсем серым. Анна так низко склонилась над машиной, что не заметила Андра.
Марта и Аннуля опять забрались на скамейку и заглядывали во двор Матиса. Подошел посмотреть и Андр Калвиц. Парня в полосатой тельняшке на этот раз не было. На носу лодки, разукрашенной зеленой, белой и красной полосами, сияла золоченая надпись: «Saxonia».
— «Saxonia», — процедил сквозь зубы Андр Калвиц. — Ну… подождите только!
В эту минуту он и сам еще не мог точно сказать, чего они должны дожидаться.
1945
В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, с. 331.
В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, с. 107.
Стодола (по-латышски stadala) — особого типа хлев при корчме, под одною крышей с корчмой. В стодолу въезжали со всею подводою, там распрягали лошадей и привязывали к яслям у стен. При большой корчме было две таких стодолы — одна для мужицких подвод, другая для господских; также и в самой корчме были особые комнаты для господ и для мужиков.
Кунтрак — искаженное в просторечии слово «контракт», договор.
Керл — парень (нем.).
Колонист. — Колонистами латышские крестьяне называли немцев, привезенных в Латвию баронами. Такая колония до репатриации немцев в 1939 году была и в Скриверской (по роману Дивайской) волости. «Колонистами» называли пренебрежительно и всех живущих в Латвии немцев.
Юрьев день (23 апреля ст. ст.) — начало нового сельскохозяйственного года на хуторах; к этому дню батраки и арендаторы часто переходили от одного хозяина к другому.
В XIX веке употреблялись фосфорные спички, воспламенявшиеся даже от легкого трения друг о друга.
Пурвиета — старинная мера площади в Латвии. В Видземе одна пурвиета равнялась 0,371 гектара, а в Курземе — 0,365.
Пура — старинная мера объема в Латвии, около 120 литров.
Постолы — домашней выработки обувь из цельного куска кожи.
Прейлина — искаженное в просторечии немецкое слово «фрейлейн» (Fräulein); в старом латышском языке звука «ф» вообще не было.
Немецкие плуги, немчуги — металлические плуги, которые в Латвию начали завозить из Германии в конце XIX века; до того пахали землю сохой.
Кемери — курорт на побережье Рижского залива.
Пурник — презрительная кличка владельцев земли в одну пурвиету.
Цуг — поезд (нем.).
Лупаты — тряпки (латышек.).
Островом (sala) в Латвии раньше называли участок земли, вдававшийся в территорию соседа или окруженный лесом.
«Графиня Женевьева» — переведенный с немецкого лубочный роман.
Юрьевский ячмень — название раннего ярового ячменя, посеянного около 23 апреля старого стиля.
Под «магазином» здесь подразумеваются зернохранилища, какие существовали при прежних волостных управах и откуда крестьянин мог получить в долг семена под поручительство деревенских богачей.
