— Давай, давай! — Тот сидел за рулем, жестом указывая на место рядом с собой.
Коньков влез в машину.
— Тебе куда? — спросил Стародубов.
— Да ведь я к тебе…
— Иди ты! На ловца и зверь бежит.
Стародубов закрыл дверцу, "газик" тронулся.
— По какому делу?
— У меня есть идея. Давай позвоним в райком первому. Предложим бюро созвать. Разберемся, как у нас отчетность ведется. Снабжение и все такое прочее. — Он хлопнул по своей планшетке: — У меня тут собрался материалец: и по лесным делам, и кое-что от председателей колхозов, от финансистов…
— И когда же появилась у тебя эта идея? — спросил иронически Стародубов. — После того, как прокурор отобрал у тебя дело?
— А при чем тут мое дело?
— При том. Типичная логика обиженного человека: ах, меня сняли! Ну, так я вам докажу — один я прав, а вы все виноваты. Знакомо, Леонид Семеныч.
— Ну, ну… И мне знакома одна старая побасенка: что может толковое сказать человек, изгнанный из Назарета? Что ж, не хотите слушать здесь, так в области разберутся.
— А если и там охотников не найдешь? — ехидно спросил Стародубов.
— Пойду выше. Останови-ка!
Они остановились напротив красного двухэтажного особняка с вывеской на дверях — "Райком КПСС". Коньков вылез из машины.
— Ну, ступай! — сказал ему вслед Стародубов. — Только смотри не ушибись о дверной косяк.
— Благодарю за внимание!
Коньков легким поскоком через две ступеньки поднялся на второй этаж и прошел в приемную к первому секретарю.
Его встретила полная седая дама в черном костюме.
— Я вас слушаю.
— Як Всеволоду Николаевичу, — сказал Коньков.
— Он будет в конце дня. Что передать? — Она сидела за столиком перед пишущей машинкой.
— Передайте вот это. — Коньков вынул из планшетки голубенькую папку, положил на стол, и сверх этого — еще листок бумаги, исписанный от руки. Скажите Всеволоду Николаевичу, я буду ждать приема весь день сегодня и еще завтра, до вечера. В ночь на послезавтра уеду в область. Дело не терпит отлагательства. Впрочем, тут все написано.
— Хорошо. Я доложу, — сказала секретарша.
Елена поджидала Конькова в палисаднике, и по тому, как смотрела на него тревожным и взыскующим взглядом, он понял: все уже знает.
— Ну что, отстранили? Чего молчишь? — И губы поджаты, вытянуты в ниточку.
Он присел на лавочку под окном и сказал примирительно:
— Садись! В ногах правды нет.
Она присела на краешек лавки и затараторила:
— Я как чуяла… С четвертого урока сбежала. Мне завуч шепнул: Савельев, говорит, чернее тучи. Ваш законник в печенке у него сидит. Стоит ли ссориться, говорит, хорошим людям из-за какого-то заезжего гастролера? Я и помотала к тебе. Думаю, упрошу: надо помириться. Ты же упрямый, как осел. Торкнулась к тебе в кабинет — дверь заперта. Я к дежурному, к Реброву: Володь, говорю, где мой? А его, говорит, того… отстранили. Дак что, в самом деле?
— В самом деле, — ответил, не глядя на Елену.
— У начальника-то был?
— Был.
— И что он?
— Да что… Не лезь, говорит, на рожон.
— А я тебе что говорила? — подхватила Елена, всплеснув руками. — Да ведь ты уперся как бык. Все тебе надо правду доказать. Кому доказывать, начальнику, прокурору? А то они глупее тебя? Они что, не знают эту правду? Не знают, как лес добывали, как порядок нарушали? Да они сами этот порядок устанавливали. Пускай сами в этом и разбираются. Твое-то какое собачье дело? Ты же следователь. Вот и гоняйся за преступниками. А этих людей не трогай. Они тебе неподвластны.
— Не трогай, неподвластны… — Коньков покрутил головой и грустно усмехнулся. — Ну, чего ты-расшумелась, голова — два уха! Мое дело установить — отчего так получается, что человек по натуре честный против своей воли становится нарушителем. В чем причина, когда добросовестные люди оказываются виноватыми? Понимаешь? Истинную причину вины вскрыть надо. Вот моя задача! Вскрыть причины, дабы изменить условия, от которых и дело страдает, и люди оказываются без вины виноватыми. А причина эта в бесхозяйственности, в безответственности, да еще в лицемерии. Запутали всякую отчетность. Знают, но делают вид, будто они ни при чем.
— Зато тебе больше всех надо, — с какой-то злой обидой сказала Елена.
— Да пойми ты, если я этого не сделаю, не скажу, мне будет стыдно людям в глаза смотреть.
— Смотри-ка, застыдился, бедный. За людей переживает… Вон, у людей и дома свои, и автомашины. А ты все на казенной квартире живешь. За сорок лет один мотоцикл нажил.
— Мотоцикл-то с коляской! Все ж таки у тебя есть свой выезд. Правее меня сидишь, как начальник. — Он ткнул ее шутливо в бок и захохотал.
— Да ну тебя! — Она приняла эту шутку, озорно блеснули ее темные быстрые глаза. И радость вспыхнула в них за мужицкую стойкость крутой и неуступчивой натуры своего благоверного, и помимо воли растянулись губы ее в игривой улыбке, но только на одно мгновение… Затем ее небольшое, по-детски округлое личико затуманилось и озабоченно опали книзу уголки губ. — Доездились! Что ж, опять в ассенизаторы пойдешь? В мусорщики?
— А что мусор? По двести восемьдесят рублей в месяц заколачивал! Мотоцикл купил.
— Эх, Леня!… Ни самолюбия у тебя, ни гордости.
— По-твоему, самолюбие в том, чтобы идти на сделку с совестью?
— Да иди ты со своей совестью!… Носишься с ней как с писаной торбой. Чего теперь делать будем?
— Живы будем — не помрем. Найду работенку. У нас безработицы не бывает.
— Поесть собрать?
— Нет. Молочка, пожалуй, выпью. Пойду в сарай, постругаю да дров поколю… А ты сиди дома, от телефона ни шагу.
— А что тебе телефон?
— Звонить будут, от "самого". Я ему все бумаги отнес и написал кое-что.
— Думаешь, примет? — усмехнулась недоверчиво.
— Примет, — уверенно сказал Коньков. — Он человек неглупый, поймет: не в его интересах выносить сор из избы. А я ведь на районном пороге не остановлюсь. Он меня знает.
До самой темноты провозился Коньков в своем сарайчике: то дрова колол, то протирал мотоцикл, то гнал стружку — новые доски шлифовал для кухонной перегородки, и все думал, как он войдет к секретарю, как поведет свою речь, издалека, по-умному, обложит Савельева, как медведя в берлоге; и такие доводы приходили на ум, и все так складно получалось, что он совсем успокоился и не заметил, как вечер подошел.
Елена пришла к нему в глубоких сумерках; он сидел на чурбаке, понуро свесив голову.
— Ты хоть бы свет включил. Темно.
— А? — отозвался тревожно. — Звонка не было?
— Нет. Ужинать пора.
— Хорошо. Я сейчас приду. — А сам ни с места.
Елена прижалась к нему грудью, запустила пальцы в мягкие волнистые волосы.
— Переживаешь! — потеребила губами кончики его ушей. — Наверное, не примет тебя.
— Ничего… завтра в ночь поеду в область.
— Эх ты, Аника-воин! Пойдем, хоть накормлю тебя. Не то отощаешь. Гляди — штаны спадут. — Она озорно оттянула резинку его лыжных брюк. — Еще опозоришься перед начальством.
— Хорошо, Ленок. Ступай! Я сейчас приду.
Она поднялась на заднее крыльцо, растворила дверь и вдруг крикнула с порога:
— Ле-оня! Телефон звонит!
Он бросился, как тигр из засады, одним махом заскочил на верхнюю ступеньку крыльца, опередил ее на пороге и первым схватил трубку.
— Ты чем занимаешься? — панибратски звучал в трубке знакомый басок первого секретаря.
— То есть как? В каком смысле? — насторожился Коньков.
— А в самом прямом. Ты свободен?
— Так точно!
— Тогда давай ко мне. Мы тебя ждем тут.
— Я — в один момент. Через десять минут буду.
— Смотри за порог не зацепись, — насмешливо заметил секретарь. — Ждем! — И положил трубку.
— Ну, что я тебе говорил? Крой тебя горой! — ликовал Коньков, потрясая поднятой рукой. — Нам нет преград на суше и на море…
— Рано веселишься… Смотри не прослезись. Как возьмут тебя в оборот…
— Меня?! Да я их за можай загоню.
— Ну да… Заяц трепаться не любил. Поешь сперва, не то натощак-то голос сядет, — сказала, глядя, как он, не успев толком подпоясаться, уже китель натягивал.
— Ты что, не слыхала? Я же сказал: через десять минут буду у них.
— Господи! Не смеши хоть людей. Ты что ж, и побежишь, как пионер, через весь город?
— А мотоцикл на что?
— В райком, на мотоцикле?
— Только так.
— Дуракам закон не писан. Смешно.
— Смеяться будем потом.
В кабинете первого секретаря за столом уже сидели Стародубов и Савельев. Сам Всеволод Николаевич, поскрипывая протезом левой ноги, тяжелой развалистой походкой вышел из-за стола навстречу Конькову.
Это был сумрачный брюнет могучего сложения с густой седеющей щеткой коротко стриженных волос, в черном дорогом костюме и в белоснежной рубашке с откладным воротом.
