— Бориса Серафимовича Рудаева просят на рапорт! — > прогремело по цеху из всех микрофонов.
— Успеется, — меланхолически бросил Рудаев и попросил подручного налить пробу.
Металл теплый. Через несколько минут слили вторую пробу. Грелся металл.
У Рудаева полегчало на душе. Появилась надежда выпустить плавку. Он представил себе выражение лица Гребенщикова, когда тот, закончив рапорт, на котором безусловно воздаст должное своему заместителю, увидит, что плавка выпущена и благополучно разливается по изложницам.
Грелся металл. Но начали разогреваться балки, к которым на подвесках крепится свод. «Если сгорят — весь свод может рухнуть в плавку. Что раньше? Подойдет выпуск или сгорят балки? В запасе балок нет. Значит, ремонт удлинится. Эх, была не была!» Рудаев еще добавил воздуха.
Приехал Троилин. Последнюю неделю этого месяца директор зачастил в мартеновский цех. Часами простаивал он на первой печи, наблюдая с удивлением, которое не умел, а может быть, не находил нужным скрывать, как идет продувка металла. Он подбадривал Рудаева, подшучивал над Лагутиной («Вы что, Дина Платоновна, на штатную работу перешли?»), привечал Межовского («Ученый — как Антей. Крепок, когда на земле стоит»). Было ясно, что он заинтересован в успехе эксперимента. Появлялась возможность форсировать ход других печей и сбить спесь с Гребенщикова. Тот не раз язвил в его адрес: «Прокатчики — это полу металлурги».
Сегодня Троилин быстро оценил положение. Шел поединок, от исхода которого многое зависело. Решил дождаться исхода. Стал рядом с Рудаевым, уставился на краснеющие балки.
— Успеем выпустить?
— Стараюсь. Металл греется. Минута — градус. Нужно продержаться двадцать пять минут…
— Держитесь!
Появились Серафим Гаврилович и Лагутина. Увидев, что свод в плачевном состоянии, Лагутина сморщилась и посерела. Стала искать глазами Бориса Рудаева. Серафим Гаврилович сразу же вооружился длинным крючком, приказал приподнять крышку и стал вытаскивать наружу плавающие в шлаке кирпичи. Если плавка пойдет, кирпичи могут перекрыть выпускное отверстие, и тогда много металла останется в печи.
Ему тотчас бросились помогать подручные. Раскаленная груда кирпичей росла на площадке.
— Печь первая — углерод — двадцать шесть! — донеслось из репродуктора.
Проверив температуру плавки, Серафим Гаврилович послал подручного разделывать отверстие. Только теперь на рабочей площадке показался Межовский. Он долго стоял в шихтовом открылке, наблюдая издали за тем, что делалось на печи, и никак не мог набраться решимости выйти на люди. На приветствие Лагутиной ответил легким кивком головы — опасался, что голос выдаст волнение.
Когда за печью поднялись бурые столбы дыма, и литейный пролет осветился мутно-оранжевым светом, Рудаев широко и радостно заулыбался. Наконец-то! Даже кусок свода, обвалившийся словно вдогонку ринувшемуся в ковш металлу, не погасил этой улыбки.
— Товарища Рудаева вторично просят на рапорт! — снова пронеслось по цеху. Это был уже мужской голос, раздраженный и требовательный.
— Что ж, идите, — сказал Троилин. — Разольют без вас. — И жестом поманил Межовского. — Идите и вы, поджигатель. — Повернулся к Лагутиной. — А вы, прорицательница, в сторону? Вам-то особенно нужно послушать, «…что теперь скажет товарищ Гребенщиков». Именно теперь.
Появление злополучной троицы, да еще в сопровождении директора, крайне удивило Гребенщикова.
— Я только что обнародовал приказ по цеху, — обратился он к Троилину, не удостоив и взглядом остальных. — Б. С. Рудаева от работы в цехе освободить, направить в отдел кадров, С. Г. Рудаева отпустить согласно его заявлению о переходе на пенсию, у профессора Межовского отобрать пропуск на завод и поставить об этом в известность институт. Что касается Лагутиной… просить редакцию газеты согласовывать в дальнейшем ее статьи со специалистами.
— Всем сестрам по серьгам… — удивляюще бесстрастно произнес Троилин. — Пришлите немедленно приказ в заводоуправление. — И спросил будто между прочим: — Б. С. Рудаева с какой формулировкой?
Раскрыв «кондуит», Гребенщиков прочитал:
— «За технический авантюризм, в результате которого мартеновская печь номер один преждевременно выведена из строя и закозлена, что удлинит сроки ремонта и сорвет выполнение месячного плана…»
— План срывают в конце месяца, — заметил Троилин. — Все, что в начале, можно нагнать. Притом одна существенная неточность: плавка выпущена.
Гребенщиков посмотрел на директора как на сумасшедшего.
— Очевидно, глаз прокатчика…
— А глаз мартеновца?.. Глаз, который не увидел способа спасти плавку!
Сняв трубку, Гребенщиков включил динамик. Пусть люди потешаются.
— Диспетчер! Что на первой?
— Остановлена на ремонт свода.
— Сколько металла в печи?
— В печи? Нисколько. Печь порожняя. Плавка выпущена, разливается.
Гребенщиков задержал взгляд на директоре, на Рудаеве, потом на Межовским. Их непонятное спокойствие насторожило его, по он продолжал держаться с достоинством.
— Какую марку пустили? — спросил, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Получится сталь два или три. Нулевки не будет, — ответил Рудаев. — В подобных ситуациях не до жиру.
* * *
Все окна первой печи открыты, и огромное алеющее чрево ее, тронутое в ряде мест чернотой остывания, хорошо просматривается. Сейчас оно похоже на карстовую пещеру в миниатюре. Сталактитовые сосульки на своде, первозданный хаос их обломков внизу.
На площадке толкутся каменщики, ведут подготовку инструмента, чтобы начать разборку свода.
Осмотрев печь, Гребенщиков пришел к выводу, что подписанный им приказ чрезмерно суров и неправомочен. Прогары свода случались не так уж редко, и никто ни разу не был наказан с таким пристрастием. К тому же он писал приказ, будучи уверенным, что металл остался в печи, а это всегда удлиняет и осложняет ремонт и разогрев. Однако произошло невероятное. Рудаев проявил дьявольскую находчивость. Сумел вытолкнуть плавку и разлить ее без потерь, сделал то, что не догадался сделать он, многоопытный начальник. Теперь ремонт сведётся только к суточному простою. И месячному заданию срыв не угрожает. Но самое неприятное заключается в том, что на третьей печи за этот месяц было выплавлено столько металла, сколько должна была давать спроектированная им печь. Вот здесь его умыл Рудаев в полную меру. Тем не менее решение принято и, хотя оно незаконно, отменять его он не намерен. У него выработаны основные каноны руководства и один из них — незыблемость решений. На этом он стоял и стоять будет. К тому же о приказе знает Троилин. Ему тоже нельзя класть пальцы в рот. Решения начальника мартеновского цеха не обратимы.
Гребенщиков вернулся в свой кабинет. У всех начальников цехов кабинеты небольшие, а у него огромный, чуть меньше директорского. Четырех своих помощников согнал он в одну комнату, чтобы сделать свои апартаменты, включая и приемную, как можно более внушительными. Впрочем, это оправдывало себя. Очень уж многолюдные делегации, наши и иностранные, посещают цех. По валовой продукции он превосходит большой европейский завод, и стыдно начальнику такого цеха ютиться в примитивной комнатенке. Дважды строители штукатурили стены, трижды меняли окраску, пока не добились безупречной отделки помещения. Кабинет действовал завораживающе не только на посторонних, но даже на своих. Долог путь от порога до стола под испепеляющим взглядом начальника.
Не спеша Гребенщиков просмотрел плавильный журнал первой печи, диаграммы самозаписывающих приборов. И еще раз убедился: да, продувка металла воздухом дает значительный эффект. Поработать бы над усовершенствованием фурмы. Нет, позиции сдавать нельзя. Нельзя еще и потому, что резервы надо держать в… резерве и вскрывать понемногу. Иначе такой план обрушат на тебя… И так после этого сумасбродного месяца обязательно план увеличат. А за план больше всего спрашивают с начальника.
* * *
На пляже отчаянная сутолока, в воздухе висит неумолчный смех и визг. Мелодии, несущиеся из разных транзисторов, создают одурманивающую какофонию звуков. Неугомонные мальчишки бесцеремонно бегают чуть ли не по головам, и песок врассыпную летит из-под их ног. Несколько поодаль от воды играют в волейбол. Мокрый, побывавший не раз в море мяч мечется по кругу и подозрительно часто попадает в зону загорающих девушек. Среди них идет негласное, никем не объявленное соревнование на самый невероятный загар, соревнование, которое имеет своих чемпионов, но имеет и свои жертвы. Вон она, обгоревшая, жалкая, сидит под тентом, боясь высунуть нос из тени, и даже не провожает больше завистливым взглядом чернокожих щеголих.
