— Нет, ты думаешь, Скажи, не будешь?..
— Не буду.
Они остановились возле кузницы, чтобы напиться воды из колодца да немного освежить разгоряченные лица. И тут Надя представила Августа своим мужем Курбану.
Курбан был один в кузнице, Тозагюль дома хлопотала по хозяйству, но Надя сказала Августу:
— Курбан и Тозагюль — мои лучшие друзья. Ты их полюбишь. Знаешь, что такое Тозагюль, если перевести? Чистый цветок. Гюль — цветок, тоза — чистый.
То ли Курбан был удивлен такой неожиданной выходкой Надежды Сергеевны (молчала, молчала да вдруг — на тебе! Муж! Какие же друзья так поступают?), то ли был мрачен от каких-то своих мыслей, но когда Август в ответ на слова Нади лишь чуть приметно поклонился Курбану, он посмотрел на Августа, не выпустив из рук молотка, коротко глянул на Надю, ничего не сказал им и продолжал свою работу.
Но Надя так полна была своим неожиданным счастьем, что даже забыла спросить Курбана, чем кончилась его охота за Желтой птицей. Только отъехав от кузницы верст семь, она вспомнила об этом и пришла в ужас от собственного равнодушия и невнимания к своим друзьям и именно в тот момент, когда они, может быть, больше всего нуждались в ее участии. Она решила, что только поэтому Курбан был так мрачен. И хотела сейчас же, немедленно вернуться.
— Август, — сказала она, прижав свои ладони к горячим щекам, — я забыла спросить у Курбана об одном очень важном деле. Давай вернемся.
— Это дело касается тебя? — спросил он спокойно.
— Нет. Но ему, может быть, грозит каторга.
— Каторга? За что?
— Ты понимаешь — это все очень сложно… и долго рассказывать… Он хотел убить человека… вчера… И вот я не знаю… И Тозагюль в кузнице не было, чтобы спросить. А Курбан был такой мрачный, неразговорчивый… Он даже ничего не ответил нам. Я очень боюсь за него. Может быть, его надо спасать? Может быть… бежать ему надо?
— Пусть он об этом подумает сам. Тебе нечего беспокоиться.
— Но это чудесные люди, Август.
— Я не разделяю ни твоих симпатий, ни твоих убеждений. Прости меня, Надюша.
— Каких убеждений? О чем ты говоришь?
— Человека, который может убить другого, я не склонен идеализировать. А для тебя, оказывается, он может быть чудесным. Согласись, что это в какой-то степени уже убеждение.
— Ты не прав, Август. Нельзя возводить в принцип один отдельный случай. Защищать подлецов — это не мой принцип. Мой принцип — обратный.
— Надюша… милая! Подумай, ведь всего час или два, как мы вместе. И такой разговор. Зачем? Поверь мне, с этим кузнецом ничего не случится.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Ну ты хоть меня успокоил.
Она отодвинулась поглубже, в угол фаэтона. Возвращаться было уже поздно. Пока они разговаривали, лошади еще пробежали верст пять, и до дома оставалось совсем недалеко.
Много неожиданных сюрпризов здесь ожидало Августа. Эти несколько дней, которые он посвятил розыскам Нади, он провел в Ташкенте и видел лишь закрытых женщин под чачваном, мужчин в ярких полосатых халатах и огромных, как облака, белоснежных чалмах, верблюдов, арбы, чайханы, перепелиные бои. Все это его поражало, и он, как деревенский мужик, впервые попавший в город, временами подолгу стоял и изумлялся тому, что видел.
Сейчас он ехал в азиатскую глушь, но не думал об этом. Счастье встречи было так велико и, хотя он долго искал его, все-таки так неожиданно, что казалось фантастичным, и Надины опасения, что ему не понравится ее жилье, обстановка, оказались напрасными. Август нашел восхитительным и то, что дворик, в котором помещался медицинский пункт, не имел ни ворот, ни калитки, а был огорожен кое-как с улицы кукурузным будыльем да прошлогодним подсолнечником, а в задней своей части незаметно переходил в сад; и то, что этот маленький домик, если эту мазанку с плоской земляной крышей и двумя крохотными комнатками — в одной Надя принимала больных и держала аптеку, в другой жила сама — можно было назвать домом, имел очень живописный вид: крыша была завалена кукурузными початками, шляпками подсолнечника, сушеным урюком и яблоками; два деревянных столба, поддерживающих навес над террасой, и стены дома были увешаны пурпурными гирляндами красного перца, снопами пряного укропа, сушеными яблоками, как грибы, нанизанными на нитки, и еще какими-то травами и фруктами.
— Экзотика в натуральном виде, — сказал Август. — Восхитительно. Это все твое хозяйство?
— Нет, это хозяйское.
Надя была рада, что Август доволен ее жилищем, но тотчас радость ее была омрачена. На террасе, за столбом, сидел мальчик лет тринадцати с завязанными грязной тряпкой глазами. Услышав голоса, он поднялся, но продолжал молча стоять на месте, видимо, зная, что его заметят.
— Юсуп? Ты откуда? — воскликнула Надя, увидев мальчика.
Тот сначала помедлил, должно быть, соображая, о чем его спрашивают, потом что-то негромко ответил по-узбекски.
Надя поспешно сняла с его глаз повязку.
— Боже мой! Что же ты наделал?! — снова воскликнула она в отчаянии. — Нет, вы представьте себе, — продолжала она, обращаясь неизвестно к кому: возле нее стоял только Август и этот больной мальчик. — Я им дала борную, чтобы глаза промывали, и дала лекарство, чтобы закапывали. А вы что наделали?! — опять с гневом и отчаянием спросила она Юсупа. — Я вижу, ты снова ходил к табибу и он снова прикладывал к твоим глазам паутину?! Да?
— Да, — тихо сказал Юсуп. — Я уже много дней не могу открыть глаза. Отец выкинул ваши пузырьки и не велел мне ходить к вам. Он сказал, что убьет меня, если я пойду. Но я ушел потихоньку, тайком, чтобы он не знал, и вот… кое-как добрался до вас. Мне страшно стало… Может, я уже ослеп?
— «Август, извини меня, пожалуйста. Заходи в комнату, — сказала она, виновато улыбнувшись. — Я сейчас…
Она взяла Юсупа за плечи и посмотрела его глаза. Потом принесла бинт и борную. Через минут двадцать она, наконец, вошла в комнату к Августу.
— Я в совершенном отчаянии, — сказала она Августу, — Мне придется тебя оставить и сейчас же отвезти мальчика в Ташкент, в больницу. Иначе он может погибнуть… то есть не погибнуть, а потерять зрение.
— Почему такая срочность? — с некоторой тревогой и раздражением, но все еще сдержанно спросил Август. — Что случилось?…
— Понимаешь, у них за кишлаком горели камыши. Мальчики стали шалить, подбрасывать вверх факелы. И вот Юсупу в глаза попал огонь. Сначала не было ничего страшного, и я уж совсем было вылечила ему глаза. Но теперь табиб — знахарь, своими грязными снадобьями оставит мальчика слепым. Задета роговая оболочка. Его надо немедленно положить в больницу.
— Но почему этим должна заниматься ты?
— А кто же, Август?
— Ну пусть хотя бы твои Захар… или как его там… отвезет это сокровище в больницу, если уж непременно надо.
— Кузьма Захарыч еще не приехал.
— Так приедет. Ведь ты же все равно с ним поедешь.
— Да, у меня другой лошади пет. И телеги тоже. Тогда пусть этот мальчуган сидит и ждет твоего Кузьму, а нам надо заняться собой.
Надя поглядела па Августа виноватыми и какими-то умоляющими глазами, помедлила и сказала:
— Нет, Август… Нет, милый! Все равно я должна ехать сама. Ты прости меня. Прости, что так вышло. Но мне надо ехать. Кузьма Захарыч там ничего не сделает. Мальчика без меня не примут и не положат в больницу.
— Тогда завтра. А сегодня — нет. Не пущу. Сегодня ты… моя. — Он привлек ее к себе, поцеловал плечи, шею, потом вдруг легко поднял на руки.
— Не пущу, — повторил он шепотом.
Она замерла, притаилась, будто согревшийся ребенок, который долго ждал этого счастья, этого тепла. И вдруг опомнилась.
— Ой, Август! Пусти скорее. Ведь здесь, знаешь, — совсем другие нравы. Если увидят, скажут, я нехорошая женщина. И будут презирать меня. А я… сестра милосердия, И мне нужно, чтоб меня уважали. Чтоб шли ко мне люди, понимаешь, милый?.. А это здесь так трудно заслужить.
Они стояли рядом, лицом к лицу.
— Посмотри мне в глаза, — попросил он.
— Я смотрю. Я и так смотрю, Август.
— Ты больше меня не любишь?
— Что ты говоришь? Я счастлива… Счастлива.
— А зачем же ты мучаешь меня? Ты хочешь сделать…
Она прикрыла его губы своей ладонью.
— Не надо, Август. Не говори. Ты не хочешь, чтобы я оставила тебя сегодня одного? Хорошо. Я не оставлю тебя. Я буду с тобой, милый, с тобой.
7
Мир вдруг чудесно переменился: и кочующая семья легких белых облачков в высоком предвечернем небе, похожая на стаю живых лебедей; и мелькнувшая огненным всполохом в тенистом саду пугливая иволга, словно кто-то кинул в сад горячую головню, а она вспыхнула на лету и погасла, упала где-то между притихшими деревьями; и муравей, черный и крохотный, как соринка, но настойчиво, трудолюбиво, с богатырским упорством тащивший по земле невесть где найденное им подсолнечное семечко; и бегущая вода в реке; и капля росы на листике мяты, сверкающая и искрящаяся под солнцем так радостно, так ярко, словно в ней отражался весь мир; и сладкое яблоко с черными горьковатыми ядрышками в сердцевине — все стало иным, необыкновенным и новым, исполненным мудрого смысла, и все это было удивительно лучезарно, светилось радостью жизни, и во всем этом было ее, Надино, счастье, потому что всюду, во всем этом был он, Август.
