Ивану Ивановичу оставалось ругать только самого себя. Не поверил сыну, когда тот, взволнованный и расстроенный, признался: «Видел Григория Ходана...» Погряз в своих неудачах и заботах, захлопнул сердце перед сыном. Не сумел вызвать его на откровенность. И таким уж фантастическим все представлялось: Саня никогда в жизни не видел Григория Ходана, а тут какая-то мимолетная встреча в пивной с человеком, который упорно смотрел ему в спину... Мистика!
А оказывается, все гораздо проще.
— Ну что ж, Саня... быть тебе свидетелем обвинения, — произнес Иван Иванович. — Не знаю, как насчет версии «Григорий Ходан», но в ограблении мебельного магазина принимал участие бородач по кличке Папа Юля. Дошлый мужик, я бы даже сказал, совсем не дурак, столько людей опутал, а сам ухитрился исчезнуть и двоих дружков укрыть от розыска. Поэтому твой рыжебородый меня заинтересовал.
— А как же со Славкой? С автоматом... — не сдержался Саня.
— Ума не приложу, — признался Иван Иванович. — Лучше всего Славке явиться с повинной, то есть вернуть автомат на место и во всем чистосердечно признаться.
— А что ему будет?
— Трибунал, Саня. Военный трибунал. А вот какую меру наказания изберут... — Иван Иванович развел руками. — Недавно мне довелось держать в руках старое уголовное дело. После гражданской войны по Донбассу гуляли разные банды. Одной из них руководил Саур. Ну, само собою, не тот, в честь которого насыпан курган Саур-Могила. Награбленное он обычно сбывал корчмарю в шахтерском поселке близ Юзовки. А в трудную минуту пришел его грабить. Но корчмарь не дурак, золото при себе не держал. Саур решил доведаться, где оно спрятано. Бандиты зверски замучили корчмаря вместе с женой и дочерями. Но подоспела милиция, и банда была почти полностью истреблена. Уйти сумели двое: один из них, паренек лет пятнадцати, адъютант на побегушках при Сауре, тоже кровушки пролил немало. Нашелся он почти через полвека: видный хирург, в годы войны сотням людей спас жизнь. Как с таким человеком поступить? Преступление он совершил глупым мальчишкой, клюнул на анархические лозунги о сверхсвободе. Все сорок с лишним лет мучила совесть, все сорок лет ему казалось, что вот-вот подойдут и спросят: «А вы знали некоего Саура?» И он явился с повинной... Полковник медицинской службы, грудь — в орденах... Казалось бы, за сроком давности надо все вычеркнуть из памяти, но убитые безвинно, жертвы террора и бандитизма всегда взывают к отмщению. Жизнь человека — это самое важное и святое, что есть у нас... Словом, состоялся суд. Обвинял государственный обвинитель — прокурор, защищали общественные защитники — врачи, с которыми работал полковник, раненые, которым он спас жизнь...
— Ну и...? — в нетерпении спросил Саня.
— Суд учел и то, что преступление было совершено несовершеннолетним, и его чистосердечное раскаяние, и заслуги перед страной, и давность сроков... Общественное порицание... У Славки — все иначе... Единственным смягчающим вину обстоятельством может быть лишь явка с повинной.
— Так давай поможем ему! Он с полуслова поймет ситуацию и раскается! — горячо заверял Саня.
Хотелось, очень хотелось помочь прапорщику Сирко, беспутному сыну своего друга и наставника, который давал Ивану Ивановичу рекомендацию в партию. Хотя бы ради того, чтоб позволить заслуженному человеку спокойно умереть. Но было и другое: Иван Иванович чувствовал себя в ответе за то, что произошло. Рос-то парень на глазах у Ивана Ивановича. И должен был милиционер Орач увидеть, предугадать, какой фортель «выкинет» Славка. Не предугадал. Не предусмотрел. А если честно: то просто не думал о таком. И Саню не научил. Не сумел передать ему свой социальный опыт.
— Поехали в управление, — решил Иван Иванович. — Попробую разыскать Евгения Павловича, посоветуемся. К тому же надо срочно дать художнику материал для описательного портрета... Рыжебородый — преступник, и его необходимо найти, пока он не подался в бега.
— А как же Славка? — стоял на своем Саня.
— Есть официальная ориентировка: военный следователь сообщил, что из части исчез автомат, подозревают прапорщика Сирко. Вот и причина для встречи с отбывающим наказание на гауптвахте.
Саня поднялся с лавки и поплелся следом за отцом к троллейбусной остановке.
Дежурный сообщил, что полковник Строкун еще не вернулся с происшествия.
Иван Иванович зашел с Саней в кабинет и привычным движением переставил с тумбочки к себе поближе телефон. Надо было разыскать художника, который бы по описанию Сани набросал портрет рыжебородого — не каждый, даже хороший портретист, способен сделать рисунок живого человека по словесному описанию, добиться реальной схожести. В этом отношении был один, можно сказать, виртуоз оригинального жанра, член Союза художников по фамилии Пленный и по имени Тарас Григорьевич. Надежный человек, прошел фронт, побывал в фашистском плену, узник Маутхаузена. У него были свои счеты с мерзостью.
Увы, жена ответила, что Тараса Григорьевича нет дома, а где он и когда вернется — она точно сказать не может.
«Конечно, жаль...»
В запасе у Ивана Ивановича был еще один, из молодых, этакий гонористый петушок, но талантлив: лауреат комсомольской премии Тышнев Валентин Яковлевич. Раза два угрозыск обращался к нему. Он с удовольствием приходил на помощь, даже видел в этом своеобразную романтику. Когда Строкун вручил ему удостоверение общественного консультанта областного отдела угрозыска, лауреат комсомольской премии от радости готов был танцевать. «Мальчишка!» — с теплотой подумал тогда о нем Иван Иванович. За этим красным удостоверением с тисненым гербом советского государства Тышневу виделись удалые погони, свистящие пули и торжество победителя. Но выстрелы — это трупы...
Тышнев был дома. Правда, у него собралась компания, но ради дела... Словом, машину к подъезду — и он готов!
Иван Иванович отправил за художником оперативную машину.
Она еще не успела вернуться, а на пороге Тарас Григорьевич. Высокий, сутуловатый, тощий человек. За годы, что прошли после освобождения из фашистского плена, он так и не сумел вылечиться: ему отбили внутренности, и он медленно угасал.
— Жена предупредила: «Иван Иванович разыскивает». Думаю, в это время майор по пустякам беспокоить не будет.
— Дело действительно серьезное. — Иван Иванович тепло поздоровался с художником. — Не исключено, что бывший полицай, палач-садист, на совести которого десятки расстрелянных. А может быть, просто матерый вор... Словом, срочно.
Тарас Григорьевич деловито достал карандаши, Иван Иванович подал ему альбом.
Саня начал рассказывать.
— Борода — шкиперская, окладистая, пострижена коротко, по-современному. Но главное — глаза. Злые и холодные. Ну, просто ледяные. Он улыбается, а тебя морозит.
— Овал лица? — попросил уточнить художник.
— Овал? — Саня нарисовал в воздухе что-то вроде упругого эспандера, который тискают в ладошке спортсмены. — Скулы надежные, боксеру-профессионалу сгодились бы.
— Волосы? Прическа?
— Волосы? Негустые... Я бы сказал: «поношенные». Человеку за пятьдесят, устал он, очень устал. Плечи покатые, как у старой бабы, которая всю жизнь трудилась на собственном огороде.
Художник повеселел.
— Молодец! Меткие характеристики. Уши?
— Уши? Наверное, обыкновенные.
— Мочки подрезаны или ... «приклеены»?
— Не знаю. Глаза — всю жизнь буду помнить. Руки — длинные, грудь — волосатая. Широкая. На набатный колокол сгодилась бы.
На листе плотной бумаги появился угрюмый, здоровый мужик. Как в мультфильме. Саня удивился:
— А здорово! Только губы — потоньше и хвостиками вниз: не умеет человек улыбаться, вымучивает из себя улыбку.
В кабинет буквально ворвался молодой человек в модняцком сером костюме. Рукава пиджака — по локоть. При галстуке. Копна рыжих волос — львиной гривой. Навеселе человек: глазки щурятся, на лбу испарина. Увидел Тараса Григорьевича — удивился, даже растерялся.
— А я... гостей бросил.
— Тараса Григорьевича дома не было, — начал оправдываться Иван Иванович. — Но пока машина ходила за вами, жена разыскала его...
Тышнев тут же решил:
— Будем работать в четыре руки. Творческая конкуренция. — Он уселся за стол. — Повторите мне приметы!
Саня повторил уже без прежних подробностей, все то же самое, но без своих характеристик. И... у Валентина Яковлевича под карандашом появился портрет совершенно незнакомого Сане человека. А вот ноги получились. Брюки с широкими обшлагами, мягкие, почти открытые босоножки... Стоят ноги, словно бы человек шел-шел вразвалочку и неожиданно остановился.
Иван Иванович показал рисунки Сане.
— Ну, главный консультант, ваше мнение?
— Все, что сказал, есть. Но чего-то еще не хватает. Бирючьей злости, что ли... И матерости. Пожалуй, и ума...
