Вот схожу к врачу и отправлюсь к нашим на дачу. Тоня накроет стол под кустами сирени. И начнется мой день рождения. Наверно, к моему приезду Тоня испечет пирог. А папа воткнет в него целых девятнадцать свечек.
…Все так и было. И ужин в саду, и пирог, и свечки.
— Подарок за нами,— виновато сказал папа.— С получки, хорошо?
Папе, наверно, было очень неловко и больно, когда вдруг нагрянул Лаймон и с торжествующим видом вручил мне полиэтиленовый плащ. Именно такой, как мне хотелось: серый с перламутровым отливом. Как тут было не растрогаться?!
Потом мы с Лаймоном ушли к морю. Сели на скамейку, на самом гребне дюн.
Солнце опускалось в море. Огромное, красное. Море совсем спокойно, и красная дорожка от солнца почти не колеблется. Вдоль берега движется яхта под парусом. Парус весь розовый от закатных лучей. Тихо. Спокойно. И грустно.
У нас в бригаде заведено дни рождения праздновать вместе. Когда приближается чье-то рождение, Тадеуш с таинственным видом собирает деньги на подарок, на праздничный ужин. «Рожденник» или «рожденница» делают вид, что ничего не замечают. И фальшиво изумляются, когда их поздравляют.
О моем дне рождения забыли. Стоило на несколько дней исчезнуть — и забыли. Единственный человек, кто вспомнил, кто со мною в этот вечер,— Лаймон. Но и он недолго пробудет: завтра рано утром ему надо ехать на изыскания на несколько дней.
Словно угадав мои мысли, Лаймон сказал: — Как буду скучать без тебя, Рута! — Взял, погладил мою руку.— Я все время без тебя скучаю. Очень плохо одному… Пустая квартира. Ни звука ниоткуда…
Мне представляется эта огромная квартира — высокие холодные лепные потолки. Никогда я там не была, но пустота этой квартиры меня уже теперь гнетет. Мне хочется как-то подбодрить Лаймона, и я глажу его по рукаву. Лаймон накрывает мои пальцы своими. Сидим и молчим.
Последний пылающий краешек солнца нырнул в море. Только высокая, далекая, узенькая грядка облаков еще рдеет в небе. Медленно, незаметно гаснет и она. Ни день, ни ночь. Все стало смутным, неотчетливым. То вспыхнет, то снова исчезнет тревожный огонь маяка.
— Как было бы хорошо,— шепчет Лаймон,— уехать сейчас вместе… Правда? — И он чуточку сжал мои пальцы, заглянул мне в глаза.
В смутном серебристом свете лицо его кажется белым-белым. Только глаза совсем черные, ярко блестят. Прядка светлых волос упала на лоб, и он отбросил ее нетерпеливым движением головы.
— Ни ты, ни я,— все так же шепотом продолжал Лаймон,— никогда бы больше не были одни. Хорошо, правда?
Не вдумываясь в смысл его слов, будто загипнотизированная тишиной, бледным свечением то ли неба, то ли моря, я согласно киваю.
— Давай уедем? — Лаймон до боли сжал мои пальцы.— И будем всегда вместе. Рута!
Я молчу. Я не знаю, что ему сказать. Мне не хочется говорить.
— Всегда вместе, какое счастье! — горячо, громко говорит Лаймон.— Чтоб всегда было вот так, как сейчас. Так тихо.
Тихо? Да, тихо. И у меня на душе тоже тихо. Может быть, это и есть счастье? Может быть, и не надо, чтоб казалось: раскинь руки — и полетишь, как птица?
Вот Тоня и папа. Что же у них главное? В чем их счастье? Не такая ли вот тишина? Разве похоже, что папа мой способен раскинуть руки и мысленно полететь от счастья? Мой спокойный, всегда чуточку иронически настроенный папа? Или Тоня. Ведь она такая еще молодая. А вот спокойна. Нужны ли ей «полеты»? Или тоже главное для нее — тишина?
— Рута, Рута!—Лаймон поднял мои руки к своему лицу, потерся о них щекой, разжал и поцеловал ладони.
Мне стало щекотно, и я тихонько засмеялась. Он поднял голову, прерывающимся голосом сказал:
— Вместе… Всегда вместе… Рута. Пусть никогда… никогда не кончается этот вечер…
Пусть. Только почему же вдруг все стало таким смутным, неотчетливым?
По дорожке от дачи шли к нам папа и Тоня. У папы через плечо переброшено мохнатое полотенце: он любит купаться перед сном. Лаймон вскочил. Два-три широких шага, и он рядом с папой.
— Поздравьте нас! — торжественно сказал Лаймон.— Мы с Рутой решили пожениться!
Господи, так вот что он имел в виду, когда твердил: «Всегда вместе»! Я как-то не подумала об этом. Теперь у меня быстро, тревожно бьется сердце.
Папа молчал. Выражения его лица я не видела. Да и неловко мне взглянуть на него. И что мне делать, я не знаю. Лаймон взял меня под руку, подвел к папе. Папа смотрел вниз, на песок. На лбу сбежались к переносице морщинки. Тоня крепко держала его под руку. С папиного плеча медленно ползло, ползло на Тонину руку полотенце…
— Поздравляю,— сдавленным голосом сказал наконец папа.
Как трудно далось ему это слово! Поднял на меня глаза, и мне показалось, что в них блестят слезы. Я хотела сказать, что ничего не решено. Что я не так поняла Лаймона. Хотела сказать и не могла. Смогла только уткнуться лицом папе в пижаму. Он крепко прижал к себе мою голову. А сердце его быстро, сильно стучало мне в самое ухо.
— Вот ты и выросла, дочка.— И эти слова папа произнес с трудом.
Все вчетвером мы сели на скамейку. С одной стороны подпирало меня папино плечо, с другой — Лаймона. Я жалась, жалась к папе, и страх закрадывался в мое сердце.
Лаймон начал говорить. О том, как он любит меня. Как хорошо нам будет вместе. Какая прекрасная у него квартира. В ней до сих пор одного не хватало — меня.
И чем горячее говорил Лаймон, тем страшнее мне делалось. Чудилось, не Лаймон говорит, а Скайдрите.
Потом папа и Лаймон пошли купаться. Я подсела поближе к Тоне. Она обняла меня.
— Тебе было страшно, Тоня, когда ты… когда вы с папой?..— спросила я и заглянула ей в лицо.
— Нет! — быстро, уверенно ответила Тоня, и глаза ее просияли.— Разве может быть страшно, когда любишь? — Она помолчала и добавила: — Мне очень страшно было, когда я в первый раз шла… к вам. Она опять помолчала, сжала мои плечи.
— Почему ты так спросила? Тебе страшно?
— Не знаю… Кажется…
— А ты… ты не поторопилась? — осторожно спросила Тоня.— Ты счастлива? — Теперь Тоня испытующе смотрела на меня.
— Не знаю… Мне все время было… так спокойно.
— А теперь? Стало страшно, да?
Я кивнула.
— Рута!—горячо заговорила Тоня, и я удивилась этой горячности: Тоня всегда такая уравновешенная.— Рута, может, не надо? Я хочу сказать: не надо спешить? Тебе только девятнадцать. Что ты знаешь о любви?
— Знаю! — ответила я.— Знаю! Тоня, я хочу… мне надо… надо поговорить с тобой. Уйдем, пока он не вернулся. Уйдем!
Тоня молча поднялась и быстро пошла вниз, с гребня дюн, в противоположную от моря сторону, сквозь заросли мелких кудрявых сосенок. Она шла так скоро, что я едва поспевала за ней.
— Вот тут… хорошо… будет…— прерывистым после быстрой ходьбы голосом сказала Тоня и бросила на землю свою вязаную жакетку.— Садись.
Мы сели. Я не знала, с чего начать. Я уже жалела о своем порыве. Как, какими словами рассказать Тоне о Славке? И надо ли рассказывать?
Здесь, за дюнами, в зарослях молодых сосенок, было темнее, чем на нашем старом месте. Сквозь кусты светились окна дач. Неслась откуда-то негромкая музыка. Тянуло ветерком с моря, и верхушки сосен шумели над головой.
— Знаешь, почему я привела тебя вот сюда? — спросила Тоня.
Откуда же мне знать?
— В ту весну, когда мы познакомились с папой, я почти сразу же уехала в дом отдыха, видишь окно с полузадернутыми занавесками? —Она показала на ближайший дом.— Тогда это было мое окно. Папа приехал. Нашел меня и подошел к окну. И я выпрыгнула к нему…
Я не видела лица Тони, но по голосу чувствовала, что она улыбается при этом воспоминании.
— Взяла и выпрыгнула. Почему? Как тебе сказать? Я очень была счастлива, что он меня разыскал. Я не давала ему адреса… И все-таки он меня нашел. Я была так счастлива, что мне хотелось… хотелось выкинуть что-нибудь необыкновенное. Помню, когда я перебросила ноги через подоконник и папа протянул ко мне руки, мне показалось: сейчас я полечу…
Я вздрогнула от этих ее слов. Мы как будто стали с нею во всем равны.
Сбиваясь, перескакивая с одного на другое, я стала рассказывать Тоне о Славке. Все, начиная с той минуты, как я впервые увидела его стоящим на одном колене в залитой солнцем комнате, и кончая тем, как он прогнал меня к врачу и отобрал у меня ручки тяжелого ящика.
Лаймон долго кричал: «Ру-ута! Ру-ута!» Я прижалась к Тоне. Она пригнула мою голову, будто спрятала меня, и шепнула:
— Молчи! Не отзывайся.
Папин голос сказал где-то совсем рядом:
— Наверно, пошли домой. Малыш один, и жена, вероятно, беспокоилась.
Лаймон еще раза два окликнул меня, и все стихло.
Мне было больно и стыдно рассказывать о нашем со Славкой разговоре на балконе, о том, как я плакала ночью в конторке. Но я ничего не утаила.
— Сильный какой человек! — с уважением сказала Тоня.— Очень сильный.
