Лаймон еще раза два окликнул меня, и все стихло.
Мне было больно и стыдно рассказывать о нашем со Славкой разговоре на балконе, о том, как я плакала ночью в конторке. Но я ничего не утаила.
— Сильный какой человек! — с уважением сказала Тоня.— Очень сильный.
Я подумала, что она сравнивает сейчас Славку и папу. Так оно и было. Тоня сказала:
— Папа долго не мог решиться познакомить меня с тобой. Бывало, говорит: «Ну, завтра». И я волнуюсь, нервничаю. Ведь я понимала, что у него не было выбора между мною и тобой,— почти в точности повторила она слова, сказанные когда-то папой рыжей Дагмаре.— И если бы мы не поладили с тобой, нам с папой пришлось бы расстаться. Он полгода откладывал.— Снова по ее голосу я поняла, что Тоня улыбается, вспоминая.— Не приди я тогда сама, он бы еще полгода тянул… А тут… Сильный какой человек! Понял, что ты не можешь… не умеешь полюбить его мальчика…— Тоня вздохнула.— А знаешь, я бы, наверно, смогла… Я часто вижу его. К нему только надо суметь подойти. Он, конечно, немножко бука. Это потому, что он не может играть с детьми…
— И я могла бы… Вот эти дни, что болела, я часто из окна за ним наблюдала…
— И не спустилась? — с укором спросила Тоня.
— Зачем? — горько усмехнулась я.— После балкона… после конторки… Зачем?
— Мужчины — странный народ, Рута.— Тоня говорила задумчиво.— Но если бы ты была ему безразлична, он бы просто не замечал тебя. А он все замечает. Ногу больную заметил. Тогда, в конторке, заметил, что ты озябла. Накрыл своей курткой. Как думаешь, жарко, что ли, ему было на рассвете, ранней весной, в одной рубашке?
— Ты думаешь… думаешь?
— Думаю, что да. А тот разговор, на балконе… Он, наверно, тогда не столько о себе, сколько о тебе думал. Помню, папа сказал мне уже после того, как мы поженились: «Если бы ты не поладила с Рутой, я бы придумал что-нибудь такое, чтобы обидеть, оттолкнуть тебя. Ты бы сердилась на меня, и тебе было бы легче со мной расстаться». Рута, ведь тут то же самое!
«Если ты назвался смелым…»
Для того, чтобы вовремя попасть на работу, мне пришлось встать очень рано. И папа и Тоня еще спали. Как назло, электричка ушла, что называется, из-под самого носа. Как назло, долго пришлось ждать трамвая. Как назло, дверь квартиры оказалась запертой изнутри на задвижку. Пришлось звонить и долго ждать, пока откроют.
Заспанная, растрепанная, сердитая тетя Анна ткнула пальцем по направлению кухни.
— Подарки там тебе. Целой ордой приходили. С выпивкой.
Сердце у меня дрогнуло. Едва не оттолкнув тетю Анну, вбежала в кухню. На нашем столике стоял огромный букет темно-красных пионов в коричневой керамиковой[14] вазе. Очень нравятся мне такие вазы…
К вазе прислонена открытка. «Нашей дорогой Руте в день рождения от бригады»,— четко выведено на открытке. Так четко написать мог только Тадеуш. Ниже, помельче, столбиком:
Если ты назвался смелым,
Чтоб войти в семью мою,—
Должен ты отважным делом
Смелость доказать свою!
И подписи, подписи…
Рядом с вазой — пакет в оберточной бумаге. Перевязан розовой ленточкой. Никак мне ее не развязать: трясутся руки. Стянула ленточку, развернула. Всеми существующими на свете цветами переливается пестрый отрез шелка…
Села на табуретку, положила отрез на колени. И так мне захотелось зареветь! Вот они какие, наши ребята! А я-то! Я-то! Не они обо мне забыли — я в них не поверила!
Пришли, принаряженные. Сколько хлопот, беготни, споров было. И на лестнице спорили, наверно: кому первым войти, кому поздравлять.
А поздравлять-то и некого. Какими огорченными спускались вниз!
Мои запоздалые угрызения совести прервала тетя Анна:
— Еще у меня в холодильнике еда какая-то. Прибрала, что скоропортящееся. Сейчас отдать или потом?
— Потом, конечно, потом! — Я кинулась переодеваться в рабочее.
Было уже половина девятого, когда я прибежала на стройку. Как всегда, в разгар работы во дворе никого не было: все внутри здания, на отделке.
Не сразу нашла Ганнулю. Но в какую бы квартиру ни заглянула, везде наши. Благодарила, извинялась, приглашала сегодня вечером в гости. Меня поздравляли. Как-то странно, многозначительно и не очень тепло поздравляли. Обиделись все-таки.
Наконец нашла Ганнулю. Она не слышала моих шагов, возилась с растворонасосом. Я подошла сзади, уткнулась лицом в ее широкую спину.
— Ой, кто это? — испугалась Ганнуля. Оглянулась. Незнакомым каким-то голосом произнесла:
— А, это ты! Поздравляю. С двойным праздником поздравляю.
Она выделила это «с двойным». Неприветливо, недобро выделила.
— С каким двойным? — удивилась я.
— Как с каким? — И Ганнуля язвительно усмехнулась.— Сама знаешь. Ехала вчера Юзя в электричке с твоим… с женихом. Что ж скрывать-то!
Вот оно что! Я не вдруг сообразила, как объяснить Ганнуле, что произошло. А пока я собиралась с мыслями, появилась Расма.
— Явилась, невеста? — спросила она и вдруг закричала:— На кого, на кого, дура, Славку променяла? На мороженого судака! — И она в сердцах плюнула.— Под мостом, бывало, халтурщики открытками раскрашенными торговали. Точно Лаймон твой на них сфотографирован!
Я хотела объясниться, но Расма широкими шагами подошла ко мне и, с ненавистью глядя мне в глаза, выговорила:
— Уж на что Славка наш железный! Никогда не покажет, что у него на душе. А тут побелел весь, когда Юзька сказала. Стоишь ты такого парня, как же!
— Расма! Ганнуля! — взмолилась я.— Да послушайте же! Неправда это!
— Что неправда? — на минутку растерялась Расма.
— Все неправда! Он хотел… я не хотела… Неправда все!
— Погоди,— остановила меня Ганнуля.— Расскажи толком.
Я рассказала, как не поняла, о чем говорил Лаймон.
— И впрямь дурочка! — Расма с сожалением пожала плечами.
Потом я рассказала, как мне стало страшно, как мы ушли с Тоней и долго говорили, а Лаймон тем временем уехал.
— Все-таки выходишь ты за него или нет? — с оттенком недоверия спросила Расма.
— Да нет же! Нет! — в отчаянии, что она не верит, закричала я.
Расма переглянулась с Ганнулей, словно спросила: «Можно ей верить или нет?» Ганнуля кивнула.
— Тогда сейчас же иди! — строго сказала Расма, и глаза у нее стали странные, пеленой какой-то словно заволоклись.
— Куда?
— Вот дура! Куда же еще, к Славке. Наверно, вид у меня был совсем идиотский: так вот сразу и пойти?
Расма толкнула меня к дверям.
— Иди и все расскажи!
Легко сказать: расскажи! Так и начать: «Слава, мне надо тебе все объяснить…»
А вдруг он насмешливо сощурится и спросит: «Зачем мне знать твои похождения?»
Казалось, ноги мои приросли к полу. Расма еще раз толкнула меня в спину.
— Умела натворить, умей и ответ держать. Иди! Сейчас же…— Голос у нее оборвался, словно Расма поперхнулась.
Ведь она любит Славку. Давно. Безнадежно. Уйди я с ее дороги, у нее, наверно, появилась бы маленькая надежда. Она сама, добровольно лишает себя надежды. Вот какая, оказывается, она, наша Расма!
Мне хотелось обернуться, глянуть ей в глаза. Не знаю, поцеловать ее, что ли.
— Ну, идешь ты или нет? — глухо, недобро спросила Расма.
И я пошла.
— В третьем доме, на втором этаже полы настилает!— крикнула мне вслед Расма.— Налево!
Чем ближе я подходила к третьему дому, тем медленнее двигались мои ноги. Они зацеплялись за каждый камень, за каждый обломок доски.
Ну, хорошо. Допустим, все они правы: Тоня, Расма, Ганнуля. Славка любит меня. Но что от этого меняется? По-прежнему у него нет да и никогда не будет выбора между мной и Антанасом. Я-то сумею полюбить мальчика. Я уже немножко люблю его. Не зря же все тянуло меня к окну, пока я болела.
А если Антанас меня не полюбит? Может быть, лучше не ходить сейчас к Славке? Лучше вечером спуститься в сквер — Антанас всегда бывает в сквере вечером. Как с тем мальчиком, с Вовой, заговорить с ним. Сначала завоевать это недоверчивое, такое обиженное жизнью ребячье сердце, а уж потом…
Я остановилась в раздумье.
— Если ты назвался смелым! — пропела из окна Расма.— Эх!
И я пошла. Пошла быстро, не колеблясь больше.
Что и как будет потом, не знаю. Знаю одно: сейчас я должна пойти к Славке и все ему рассказать.
Один этаж. Второй. Поворот налево. Веселый, насквозь просвеченный солнцем сквозняк затрепал волосы. Пузырем надулась на спине блузка.
Из самой дальней комнаты доносятся гулкие удары. Как в тот, в самый первый мой день на стройке. Только свиста не слышно.
Подошла, остановилась в дверях. Вся комната залита солнцем. Желтеют чистенькие, недавно проструганные половицы. Славка стоит на колене, забивает гвоздь. Все, как тогда. Комбинезон — лямки по плечам. Пестренькая ковбойка расстегнута на груди. Носовой платок с четырьмя узелками — на голове. Потное, блестящее, загорелое лицо. Все, как тогда.
