Впервые встречаясь с человеком, он величал его только по имени-отчеству, однако всем сослуживцам говорил «ты», и это не выглядело невежливо.
Иногда кто-нибудь из новичков инженеров, следуя моде демонстрировать «широту взглядов», небрежно замечал о старческой немощи Главного, о том, что Старик «не тот», а если и продолжает руководить фирмой, то номинально, гонорис кауза, так сказать, вроде почетного президента. Такие высказывания в кругу старых работников базы оборачивались для «смельчака» тем же, чем обернулась попытка забросать грязью Вольтера на известном рисунке Домье: хулитель оказывался по колено в грязи. «Смельчак» трезвел, понимая, что сморозил глупость. Одному из таких верхоглядов Костя Карауш сказал:
— Никогда и никому, кроме мамы, не доказывай, что ты вундеркинд.
Едва Старик скрылся за двойными дверями с надписью золотом по небесно-голубому «Главный конструктор», как в диспетчерской длинно зазвонил телефон.
— Николай Сергеевич приглашает летный состав.
Лютров вошел последним, вслед за Витюлькой Извольским. Все старались сесть подальше, стулья возле большого, как бильярд, стола, где сидел Старик, исподлобья оглядывая входивших, пустовали. Лишь Нестор Юзефович, нимало не смущаясь, что выглядит фигурантом, представляя собою заболевшего Добротворского, одиноко восседал одесную начальства, с подобострастной строгостью оглядывая каждого входящего, словно тот должен был входить как-то иначе. Между Гаем и Саетгиреевым, опустив голову и теребя брелок на связке автомобильных ключей, сидел начальник отдела испытаний Данилов. Под его пальцами то и дело поблескивал кружочек металла, сделанный в виде древней монеты с изображением чеканной головки женщины.
Минуту в большом кабинете, залитом лучами закатного солнца, было тихо. Забывшись, Старик чертил что-то на листе бумаги, подперев левой рукой тяжелую голову.
— Все? — спросил он.
Ему никто не ответил, даже Юзефович; скажешь «все», ан какой-нибудь подлец и подведет.
Старик переводил взгляд с одного лица на другое, покручивая в руках пестрый карандаш. И неловкое молчание, и причина, ради которой они собрались, и то, что предстояло услышать, было настолько чуждо человеческой величине Главного, что Лютрову стало стыдно за амбицию Боровского. Для Юзефовича подобные истории были вполне в масштабе его личности. Он и сейчас, как губка, напитывался сдавленной атмосферой скандала, освященного присутствием Главного. Одно это сознание, что Старик участвует в привычных Юзефовичу делах, было невыносимо. Хотелось, чтобы Дед закричал, обозвал всех последними словами.
— Ты! — как удар гонга прозвучал голос Старика.
Карандаш в руках Главного нацелился в грудь Гая.
— Что скажешь о катастрофе «семерки»?
Гай поднялся, машинально проверил, на месте ли галстук:
— Мне… известны выводы аварийной комиссии.
— Мне тоже, — перебил его Старик. — Я хочу знать, считаешь ли ты эти выводы обоснованными?
— У меня нет оснований ставить под сомнение документы комиссии, — Гай наконец понял, чего от него хотят.
Старик махнул рукой, садись, мол, и направил карандаш в сторону Чернорая.
— Ты?
— Считаю заключение комиссии убедительным, — мешковатый и широкоплечий, Чернорай переступил с ноги на ногу и сел.
— Ты?
— Чего я, умнее других? — Долотов покосился на «корифея».
— Ты? Ты? Ты?
Последним поднялся Лютров.
— Под заключением комиссии стоит моя подпись.
Старик кивнул, подводя черту, и замолчал. Заметно было, что в этой части собеседования он и не ожидал иного результата.
Неопрошенным оставался Боровский. Главный или не хотел к нему обращаться, или не решил, как к этому приступить. Он встал из-за стола, прошелся от угла до угла стены, закинув руки назад и разглядывая паркет. Пнуть ногой было нечего. Дойдя до Боровского, остановился.
Тот медленно поднялся, оказавшись на голову выше Старика.
— Ну? Скажи ты? — тихо произнес Главный.
Крупное лицо «корифея» в редких рябинах на лбу и щеках стало серым. Он либо впал в прострацию, либо решил молча принять кару.
— Молчишь, сучий сын! — фальцетом взвизгнул Старик и от волнения пожевал губами. — Счастлив твой бог, что молчишь!
Вернувшись в кресло за столом, он некоторое время барабанил пальцами но стеклу на зеленом сукне.
— Запомните, никто не мог прямо или косвенно способствовать несчастью. Никто не мог и предвидеть его. Ни вы, ни я. Знаю, более опытный летчик справился бы. Но это не выход, и я не виню Димова. Когда не удается с достаточной убедительностью сослаться на несовершенство какой-либо самолетной системы как на причину катастрофы, причастным и непричастным к расследованию овладевает соблазн предполагать криминал в действиях летчика; мертвые сраму не имут и возразить не могут, а техника не терпит неосведомленности, неосторожных выводов. Человек же для всякого дурака достаточно изученная и порочная система. Дурак ставит человека на порядок ниже автоматических устройств, это модно. Если дурак образован, то обязательно моден. Но посади дурака в полностью автоматизированный самолет в качестве пассажира, он сбежит из него в салон «ЛИ-2», откуда при желании нетрудно разглядеть человека за штурвалом… Да, специфика аэродинамической компоновки тяжелых сверхзвуковых машин требует новых решений в цепи управления: в строгих режимах летчик не может полагаться на свою реакцию. В сжатых до долей секунды отрезках времени человек не способен мгновенно перерабатывать получаемую информацию; он, как теперь говорят, всего лишь одноканальная счетно-решающая система, склонная к ошибкам в отборе и оценке сигналов. Но это не значит, что человек не пригоден больше для управления современными машинами, нужно лишь вовремя переориентировать его способности. Мы же, конструкторы, не всегда, к несчастью, достаточно оперативно предугадываем и разрабатываем то, что нужно дать в помощь летчику… Вот о чем говорит катастрофа «семерки», а не о слабости Димова и не о пороках испытательской практики. Автоматические устройства по мере развития авиации должны восполнять то, чего человек лишен в силу своей природы. Заменить же его удастся, когда соберут дубликат конструкции мира. Это справка для дураков…
Старик закашлялся и сник, изнемогая от удушья. А когда кашель оставил его, он долго сидел отдуваясь, пузыря щеки.
— Нам предстоит разработать принципиально новую систему управления… многократно резервированную, достаточно сложную в коммуникационном отношении, наконец, конструктивно сложную из-за большого количества исполнительных устройств для обеспечения безопасности полета. Кроме прочего, важнейшим критерием качества новой системы управления является величина запаздывания отклонения рулей по усилиям на органах управления. Думаю, через месяц, много — полтора, начнем устанавливать на «девятку» новые, более эффективные демпферы тангажа, затем автомат дополнительных усилий, который потребует серьезных полетов по доводке. Кто из летчиков назначен на «девятку»?
— Лютров, — подсказал Данилов.
Сощурившись, Старик посмотрел на Лютрова и улыбнулся.
— А вторым?
— Извольский.
— Ты, что ли? — Старик смотрел на Витюльку откровенно улыбаясь.
— Я.
— Не боишься, что пришибет?
— Не, он смирный.
В комнате дохнуло весельем. Старик смеялся, пока не закашлялся.
— Вот и все, — сказал он, пряча платок в карман. — Все, что касается «семерки». «С-14» — первая машина с таким весом и такими летными данными. Первая! Это следует уяснить тем, — он посмотрел в сторону Боровского, — кто пытается давать субъективные толкования происшедшему несчастью. — Он минуту помолчал, оглядывая лица летчиков. — Неужели вы… могли предположить, что я вот так просто прощу человеку, хоть в малой степени виновному в гибели людей? Я приехал не для того, чтобы наказывать за чванство, спесь и всякое дерьмо. Но мне не безразлично, что вы думаете обо мне… и как расходуете энергию своих нервов, и, наконец, что думаете о тех, с кем работаете. А потому предупреждаю: противопоставляющих интересы собственной персоны интересам дела выгоню за ворота. Надеюсь, в моих словах нет неясных мест. Вы свободны.
Выходя из кабинета Главного, Гай-Самари, как это показалось Лютрову, демонстративно подошел к Боровскому и, положив руку ему на плечо, стал говорить о чем-то с выражением живого участия на лице. Разговор их продолжался и в приемной.
Ожидая, пока Гай освободится, чтобы вместе ехать домой, Лютров стоял рядом с Костей Караушем, смущавшим своими комплиментами светловолосую секретаршу Добротворского, чей кабинет находился напротив апартаментов Главного. От генерала вышел Руканов. Приметив у окна Гая, он направился к нему и потянул за рукав, приглашая для разговора наедине, что, на его взгляд, было важнее беседы Гая с попавшим в немилость Боровским. Но произошло весьма неожиданное. Всегда вежливый Гай вдруг слишком громко, чтобы это было случайным, одернул своего ведущего:
