— Володя, ты же видишь, я с человеком разговариваю!..
Опешив от такого поворота дела, Руканов поправил очки и растерянно оглядел приемную. Костя Карауш с таинственным видом поманил его пальцем. Когда Руканов подошел, Костя сделал вид, что собирается сообщить ему нечто но секрету. Руканов подставил ухо, ожидая, видимо, услышать объяснение странному поведению Гая.
— Поимей уважение! — подражая Гаю, громко сказал Костя.
Последним из кабинета Главного вышел Данилов. Он подошел к Боровскому.
— Игорь Николаевич, планируется большой полет на вашей машине, не возражаете, если вторым летчиком с вами полетит… э…
— Хоть мешок сажайте, — сказал, как выругался, Боровский.
Опустив голову, Данилов пошел к выходу. У него был вид человека, который ненароком сделал больше зла, чем хотел.
«Не везет человеку, — подумал Лютров, когда ему сказали, что у ведомого Боровским «С-440» зависла на полпути правая стойка шасси. — Неделю назад получить выволочку от Старика, а теперь еще это. Не слишком ли?..»
Боровский кружил над аэродромом — вырабатывал топливо. Вдоль полосы выстроились пожарные машины. Слушая в диспетчерской переговоры Боровского с руководителем полетов на КДП, Юзефович посчитал необходимым сказать и свое слово.
— Передайте, пусть сливает топливо и садится на грунт, — Юзефович даже зарумянился от чувства сопричастности к событию и так оглядел присутствующих, словно приглашая их оценить сказанное.
Через минуту в динамике послышался медлительный бас «корифея»:
— Скажите тому, кто вам это посоветовал, чтобы он учил свою бабушку… Сливать — значит облить топливом крылья и помочь машине загореться. А садиться на грунт с одной ногой на такой машине, когда под самолетом бетонная полоса, может только ненормальный.
У Юзефовича вытянулось лицо. Стоявший у окна Костя Карауш запричитал:
— Айя-яй!.. Делай людям добро после этого!
За посадкой наблюдало множество людей. До последней секунды «С-440» катил по полосе так, будто обе стойки основного шасси были в порядке, и только когда скорость упала до предела, самолет нехотя прижался правым крылом к бетону, развернулся поперек полосы и замер. Это была мастерская работа. Подъехавшим пожарникам нечего было делать.
Возвращаясь на «РАФе» с места аварии, Гай-Самари заметил:
— Мне хочется высказать ему свое восхищение, но…
Сидевший напротив Чернорай возразил:
— Боровский запросто мог сгореть, хвалить его не за что.
— Что ты имеешь в виду?
— Лопасти винтов. Надо было зафлюгировать их со стороны невыпущенной ноги. Если бы он это сделал, винты бы не вращались, не размалывали сами себя на бетоне и не пробили бы обломками топливные трубы, размещенные в плоскости вращения. Ты видел пробоины на гондоле среднего двигателя?..
О чем бы ни говорил Чернорай, у него было неизменное, всегда безучастное выражение лица, как у человека, которому все происходящее вокруг однажды уже показывали. И оттого наблюдательность его производила всегда неожиданное впечатление. Рядом с ним как-то некстати были восторги, споры, горячность.
Было известно, что Соколов сам добился перевода Чернорая из стратегической авиации к себе на фирму. В воинской части, где служил Чернорай, произошло две аварии во время полетов на двух разных самолетах Старика. В первый раз самолет вошел в штопор, и все члены экипажа по приказу Чернорая покинули корабль. Оставшись один на борту, командир вывел самолет из штопора в самые последние минуты. Второй раз, тоже оставшись один, он посадил большой самолет на вынужденную, рискуя не только машиной, но и самим собой. Соколов поехал посмотреть место приземления — узкую полоску луговой поймы. Самолет не имел ни одной видимой поломки и стоял в десяти метрах от обрыва реки, как на выставке.
— Кто сажал?
— Майор Чернорай.
— Это который в штопор попал?
— Так точно.
— Хочешь ко мне? — спросил он майора после разбора аварии.
— Кто к вам не хочет! — ответил Чернорай.
Его назначение ведущим летчиком нового лайнера было далеко не случайным, это понимали все…
Но выволочку, которую устроил «корифею» Старик, по справедливости должен был бы разделить и Нестор Юзефович.
Как это нередко бывает с выскочками, Юзефович более всего был озабочен самоутверждением.
Он принадлежал к той категории людей, которые нисколько не сомневались в своей пригодности к любому посту, и если чего и не хватало им, чтобы выдвинуться, так это подходящего случая. Юзефовичу такой случай представился. Бывший заведующий складом цветных и черных металлов принял обязанности заместителя начальника одного из филиалов фирмы. Увы, не надолго. Юзефович остался без места сразу после окончания войны, когда вставшие перед КБ задачи потребовали коренной реорганизации дела.
Вот тогда-то в руки Соколова и попало письмо на трех страницах, в котором бывший заместитель начальника филиала просил предоставить ему работу, мотивируя просьбу многословным описанием тяжелого положения семьи.
— Кто это? — спросил Старик Разумихина, разбирая папку «На подпись».
— Ну-ка… А, этот, — лицо Разумихина, приняло нехорошее выражение. — Это Юзефович.
— Вижу. Ну и что? — Старик не терпел неясных ответов.
— Тяжелый человек… С ним никто ужиться не может, в каждом видит личного врага.
— Ишь ты, гусь.
Старик крутил в руках лист бумаги, не зная, что с ним делать.
Отчего он не закрыл ему двери на фирму? Ведь одного слова Старика хватило бы, чтобы Юзефовича и след простыл в авиации.
К неудовольствию Разумихина, Старик отложил письмо в сторону.
— Узнай. Если врет, никакой работы.
И Разумихин добросовестно выполнил поручение.
Он разыскал человека, который лучше многих знал семью Юзефовича и мог рассказать о ней, не лукавя перед начальством. Человеком этим был рабочий Иван Ефремов, высокий пожилой медник, с виду неприветливый и уж никак не добрый, живущий по соседству с Юзефовичем и сделавший его сыну — калеке от рождения — особенные протезы, благодаря которым мальчик мог передвигаться по квартире.
Иван Митрофанович Ефремов был известным человеком. Соколов, не моргнув глазом, мог бы отказаться от услуг иного доктора наук, но посчитал бы тяжким уроном для опытного завода фирмы, вздумай Ефремов уволиться. В свои нередкие и все-таки всегда неожиданные посещения завода Соколов первым делом шел в медницкий цех, к грохочущему механическому молотку, за которым с листом дюраля обычно простаивал Ефремов. Приметив Главного, медник не торопясь останавливал молоток, откладывал работу, вытирал почерневшие от алюминия руки и хрипло произносил, улыбаясь одними глазами:
— Здравствуй, Николай Сергеевич.
Внимание Соколова было данью уважения к высокому искусству медника, одного из немногих на заводе, кто способен был выбить из листа дюраля сложнейшие по кривизне детали обшивки самолета, да так, что они ложились на уготованное место, как влитые. А в те трудные военные годы, когда Главный месяцами не покидал завода, налаживал выпуск самолетов, Ефремов, этот мрачный полуоглохший человек, приходил в редкие свободные дни на квартиру Соколовых, чтобы хоть чем-нибудь помочь по хозяйству. Ремонтировал водопровод, конопатил окна, прочищал батареи отопления, чинил ботинки сыну Соколова, тогда еще школьнику. Нередко перед началом работы он поднимался в апартаменты Соколова в здании КБ, куда пускали по специальным пропускам, и говорил вахтеру:
— Вызови Николая Сергеевича.
— Вы кто такой?
— Скажи, Ефремов зовет.
И стоял, пока Главного не вызывали.
— Возьми, — медник отдавал ему сверток. — Юля Николаевна наказывала теплые есть, в тряпицу укутала.
Обычно в свертке лежали пирожки с картошкой и луком, любимое лакомство Соколова.
Непростое, по-своему примечательное зрелище составляли эти два человека — известный авиационный конструктор и рабочий-медник, в чем-то главном повторявшие друг друга.
Что же общего было между ними? О чем они могли беседовать?
Люди недалекие усматривали в их общении что угодно, только не естественное в своей простоте уважение друг к другу работников одного времени, одного духовного облика, равных смыслом прожитого и будущего — их трудом, той главной сущностью людей, ценность которой непреходяща.
Как и Соколов, Ефремов не ждал указаний, когда видел нужду в своих способностях, за что не раз вызывал гнев мастера, считавшего, что тот занимается «черт знает чем, какими-то самоделками». Где мастеру было знать, что единственная медаль, которой его наградят, появится у него благодаря «самоделкам» Ефремова.
В 1942 году из Англии стали поступать самолеты «харрикейн», истребители далеко не первоклассные, да еще и со снятым вооружением. Пригнанные машины стояли в ожидании, пока их оснастят оружием. Работу по изготовлению лафетов под необходимое вооружение для ста пятидесяти «харрикейнов» поручили как раз тому филиалу, где работал Юзефович. На изготовление конструктивно довольно сложных лафетов шли в основном толстостенные цельнотянутые трубы из высоколегированной стали. Но едва было налажено производство изделий, как имевшиеся в запасе трубы кончились, а поступление новых было столь мизерно и нерегулярно, что выпуск лафетов практически прекратился. Чем это грозило Юзефовичу, он понимал хорошо, и носился по всем поставщикам, складам, но труб нигде не было. «Харрикейны» стояли. Юзефовичу позвонили и вежливо попросили назвать срок оснащения изделиями английских истребителей. Он сказал, что «приложит все силы, чтобы через неделю…» Прошла неделя, а труб не было. Юзефовича снова предупредили. Он вызвал начальника отдела снабжения, принялся стучать по столу и кричать, что тот работает на немцев. Но и после этого трубы не появились.
