Тут Вортегов вспомнил, что час назад видел Гагару с ошейником, привязанной к крыльцу Дома пионеров. Он еще обратил внимание, что привязана она была морским узлом. Еще усмехнулся, знать, кружковцы.
…Никто из работников коммунального хозяйства не рискнул лезть в подвал к собакам. Просто заделали двери подвала кирпичом. В доме этом давно никто не жил, он был в аварийном состоянии — по стенам шли трещины, плохо держал фундамент на вечной мерзлоте. Но бездомные псы знали это место, при первой опасности бежали туда скрываться, а дети носили им еду.
— Мы выпустим собак из подвала, — сказала Снежанна. — Только вы никому не говорите, ладно?
— Ладно, — улыбнулся Вортегов. — Инструмент-то хоть есть?
— Мальчишки найдут…
Ни утром, ни днем Вортегов не встретил в поселке ни единой собаки и решил, что ребятам не под силу оказалась тяжелая физическая работа. «Надо бы помочь», — думал он.
Возвращаясь после обеда домой, встретил улыбающуюся Снежанну.
— Ну, как твои барбосы?
— Живы-здоровы… Петька с Андреем в школу, правда, опоздали, но ход разломали… Девочки собак в другое место увели.
— Они не разбегутся?
— Нет. Они понимают. Они только нас слушаются.
— Покажете где?
— Покажем. Вам покажем. Вы ведь никому не скажете?
— Никому. Честное пионерское.
— Завтра воскресенье. Мы пойдем туда утром. Только захватите с собой, Ксаний Борисович, еду и ножницы. Соберемся в десять у Дома пионеров.
— А ножницы зачем?
— Секрет, — засмеялась она. — Военная тайна!
— Ну, раз тайна — молчу. Договорились!
Вортегов пришел вовремя, но у Дома пионеров застал только Снежанну с Гагарой.
— Мальчишек нет, у них сегодня лыжи, а девочки уже ушли, — сказала Снежанна. Она взяла на поводок Гагару, отвязала ее от крыльца, и все трое отправились в сопки. Шли недолго, миновали только один распадок, но это была уже дальняя окраина поселка. Здесь были свалены в гору старые бочки из-под горючего, торчали остовы разрушенных складов, кое-где вокруг свалки можно было найти остатки хибар, построенных в первые годы освоения Севера.
Они миновали свалку и вышли к подножию большой сопки. Здесь когда-то пытались пробить штольню, возможно, холодильник, прошли метров сорок, но затем работы законсервировались.
— Это наша пещера, — сказала Снежанна.
У входа в пещеру лежал большой валун. Он был уже засыпан снегом, и Вортегов догадался, что при пурге весь снег задержится на этом естественном препятствии, вход будет заметен, и дальше снег в пещеру не проникнет.
Здесь было тепло. Появление нового человека один из псов встретил рычанием, но девочки его сразу же успокоили. Когда глаза привыкли к полумраку, Вортегов увидел трех девочек и мальчишку. Вокруг было разбросано тряпье — ребята натащили сюда для подстилок. Рычащий пес продолжал тихо ворчать, Вортегов разглядел, что это сука со щенятами.
— Найда, Найда, свои! — крикнула ей Снежанна.
Собак было больше десятка. Они не волновались, лежали себе, кто свернувшись калачиком, кто равнодушно поглядывая на вошедших.
Вортегов достал из сумки бутерброды с колбасой, большие куски вареной рыбы, куски черствого хлеба, сахар. Он не знал, как кормить собак, и передал припасы Снежанне.
Снежанна обходила собак и бросала каждой по куску. Они вели себя как упряжные псы — не бросались скопом за подачкой, не дрались, а каждая ждала, когда и ей достанется, когда и до нее дойдет очередь, хотя за девочкой все следили внимательно. Самый большой кусок рыбы и сахара она положила перед кормящей сукой. Та встала, все быстро съела, тогда Снежанна добавила ей кусок хлеба и бутерброд.
— Тут еще не все, — сказала она Вортегову. — Некоторые увязались на тренировку за мальчишками. Они нас знают, а взрослых боятся. Мы с самого лета с ними возимся… Ножницы взяли?
— Я забыл, — сказал мальчик.
— У меня есть, — протянул Вортегов.
— Будем собак стричь. Только Найду не надо. Мы ее со щенками отдадим эскимосам. Тебя Волчок не боится?
— Нет.
— Вот начинай с Волчка.
— Зачем?
— Какой ты непонятливый! Если тебе половину головы остричь, а половину оставить, ты пойдешь в школу?
— Еще чего? Чтобы смеялись?!
— Вот и собак надо так плохо постричь, чтобы никакой шапки из их шкуры не получилось. Хвосты можно не трогать, из хвостов ничего не шьют…
Ее гениальный в своей простоте план потряс Вортегова. Он смотрел, как она ловко и изобретательно управлялась с Белкой. Выстригла лучший кусок на шее, сделала борозду на боку, провела полосу по спине, чикнула ножницами на затылке, сделала на другом боку крест — операция по обезображиванию была закончена. Снежанна приступила ко второй собаке. Они ее слушались, никто не сопротивлялся.
— Только учтите, — сказал Вортегов, — много шерсти не выстригайте, на дворе зима. Ноги, хвост и живот можно оставить целыми, а бока и спину лучше полосами…
Не прошло и часу; как дети превратили всех собак в уродов, каких Вортегову не приводилось видеть и во сне…
«Это надо же, — думал Вортегов, — завтра в поселке все умрут с хохоту! Теперь кожзаводу пользы от таких шкур ни на грош…»
Разбирали жалобу директора кожзавода.
Корреспондент районной газеты (а это, как мы помним, именно он звонил тогда по поводу Гагары) не мог выступить из-за приступа неудержимого хохота, а когда страсти улеглись, принялся тут же набрасывать юмореску под названием «Собачий вальс».
«Собачий вальс — писал он, — простейшая музыкальная пьеса, исполняемая на фортепьяно (пианино, рояле, клавесине, пианоле и т. п.) одним пальцем. Не путать с популярным «Чижиком-Пыжиком», который…»
На этом он прервал записи, так как Вортегов в это время рассказывал о том, как Найду и щенков отдали в соседний эскимосский поселок. Кроме того, тамошние каюры забрали еще четырех молодых собак. Из оставшегося псопоголовья, докладывал Вортегов, на пионерском собрании решено сколотить упряжку — одну на интернат и Дом пионеров. Поселковая столовая, рассказывал он дальше, поможет решить проблему с кормежкой, да и с местными морзверобоями достигнута по этому поводу договоренность.
Слово свое Ксаний Борисович сдержал. Упряжка у пионеров существует до сих пор. И правильно, потому что без собак навыками тундровой жизни не овладеешь.
Вортегов же неожиданно для себя сделался заправским каюром, ездит на рыбалку и охоту. Только, сами понимаете, морской кружок его окончательно развалился.
Утоюк был справедливым человеком. И когда его упряжная сука Тильда родила шесть черных глянцевых комков и четыре из них тут же умерли, он взял одного щенка и отнес его печальной лайке Чёны, потому что у той умерли все. Все щенки, которых она родила три дня назад.
Утоюк не понимал, в чем дело.
— Ты бил собак, когда они были беременны, Утоюк. Ты не хотел этого делать, Утоюк, но ты это делал.
Утоюк жевал табак и меланхолично сплевывал.
— Да, — сказал он.
Зря я его обидел.
Я гожусь Утоюку в сыновья, младшие сыновья. Но Чёны (так называл Черную Утоюк) моя собака. Нему ее подарил, потому что она была настоящей собакой. И дарить принято только настоящие вещи, а у меня ничего не было, чем бы я так дорожил. И я отдал ему Чёны, потому что знал, что Чёны все равно обо мне скучает. Вот почему я всегда приезжал к Утоюку, даже если мой путь лежал совсем не в ту сторону.
Чёны всегда узнавала меня, я кормил ее с рук, и сейчас, услыхав мой голос, она выскочила, уперлась передними лапами мне в живот, моргала слезливыми глазами.
Может быть, Утоюк ревновал Чёны? Тогда почему Тильда ощенилась мертвыми? Нет, он их бил одинаково.
В тот вечер мы поссорились с Утоюком. Когда он кормил упряжку, мне показалось, что куски жира были маленькими. Рубленые тушки песцов и копальхен были в одной миске, нерпичий жир в другой.
Мясо песцов. — не еда, это уж не от хорошей жизни, собакам нужен жир, и Утоюк мог бы сделать куски побольше. И я демонстративно стал кормить отдельно Тильду и Чёны.
Утоюк обиделся. Это было видно по его насупленному молчанию.
Но долго молча не высидишь, и пришлось идти на попятный:
— Не сердись, Утоюк. Упряжка хорошо работает, не надо жалеть мяса. У тебя ведь еще есть неоткрытая яма. Там целый морж, я знаю. Чего ты жмешься?
— Нерпа совсем не ловится… — тихо роняет он.
— Скоро льды уйдут, кромка будет близко. Будет и нерпа.
— Зима плохая… ты знаешь… Весна тоже плохая будет…
Мне хочется подбодрить старика:
— Но ведь охота у тебя хорошая! Песцов больше, чем у Тымкувье, я заезжал к нему.
Утоюк молчит. Тымкувье его конкурент. Тымкувье его сосед по участку, в сорока километрах его избушка.
