— Если у деда-аптекаря сын аптекарь, а внук тоже аптекарем хочет стать, то дед этим только гордится. И правильно, что гордится. Есть в каждом порядочном роду своя линия, и эта линия идет от одного поколения к другому, ее тянут от деда к отцу, от отца к внуку… Так было раньше и у нас, у Каретниковых. Твой отец уже в четвертом колене рабочий человек. Теперь вот родилась у него ты. Все говорят, что у тебя талант. Что ж, дай бог! Талант — его ни на рынке, ни в магазине не купишь, с ним люди родятся. Будешь артисткой — час добрый. Сам буду ходить на твои постановки, а если в кино снимут, по десять раз буду смотреть одну и ту же картину. Вот, мол, и в нашем рабочем роду вспыхнула, как выражается Корней Карпович, звездочка. Но ведь то, куда тебя толкает тетка, — это не для нас, не для Каретниковых! Ходить в коротенькой юбочке по самолету и разносить пассажирам леденцы да ситро — это дело не хитрое, тут не нужно никакого таланта, никаких способностей. Напялить на себя, как на пугало, магазинную кофту или платье и разгуливать в этой чужой одежде, как индюхе, по длинному столу — глядите, мол, какая я нарядная и как все на мне ладно сидит, — тоже особых мозгов не требуется…
Петр Егорович смолк, открыл ящик гардероба, бережно достал из него вчетверо сложенный чистенький носовой платок и положил его на средину стола.
— Стар я стал, доченька. А в мои годы пора уже подумывать и о том, как должны жить вы. Я не зря с тобой заговорил сегодня о твоей работе, если на экзаменах будет не все хорошо. Я и с отцом разговаривал на эту тему, но он не хотел перед экзаменами забивать тебе голову другим. А теперь я вижу, что тетка тебя окончательно зануздала и правит тобой, как ей вздумается. Послезавтра вечером у меня будет в общежитии встреча с молодыми рабочими нашего завода. Одни девушки, я у них выступал уже раз, но это было года три назад. Теперь, говорят, пришло много новых.
— Возьми меня с собой, дедушка!
— Возьму, только пообещай мне, что больше никогда не пойдешь с теткой к этой Марии Николаевне. Не хочу даже представить себе, как ты, моя внучка, — и вдруг разряженной гусыней ходишь по длинным магазинным столам! Если у тебя талант, становись под комелек бревна, а не скользи плечом под легкой вершинкой. — Петр Егорович бережно свернул платочек, положил его в нагрудный карман. — Так что ты мне после всего этого скажешь, внученька? Чем порадуешь деда?
— Ты говоришь, и Корней Карпович говорит, и тетенька тоже считает, что во мне есть… — Светлана замялась, перетирая в пальцах лепесток цветка.
— Что есть?
— Ну, талант…
— Допустим.
— Раз он во мне есть, то где же, кроме сцены, он нужен?
Петр Егорович словно встрепенулся.
— Вот это — вопрос! Ты его только сегодня задала себе, а я над ним уже несколько ночей и дней ломаю голову. Хочешь знать мое мнение?
— Да.
Словно прицеливаясь и боясь промаха, Петр Егорович начал издалека, чтобы к главному, о чем он хотел сказать внучке, подойти постепенно, не выпалить сплеча:
— Ты сама хорошо знаешь, ведь учила в школе, что Максим Горький за перо взялся лишь тогда, когда сам хлебнул горячего до слез и узнал, почем фунт лиха. Всю Россию-матушку пешком исколесил. И Николай Островский вряд ли написал бы свою знаменитую «Как закалялась сталь», если бы злая судьбина не ломала его вдоль и поперек и не бросала то в огонь, то в ледяную воду. А Федор Шаляпин?.. Да что там говорить… Тоже, перед тем как стать знаменитым, хватил мурцовки. — Петр Егорович широкой ладонью сосредоточенно разглаживал замятину на скатерти. — Ты спрашиваешь: куда деть твой талант, если он у тебя есть?.. Ну что ж… Не ты первая и не ты последняя родилась с этим даром божьим. Я вот был в Ясной Поляне, в прошлом году возили мы туда молодых рабочих, там на большом камне, что стоит прямо при въезде в усадьбу Льва Толстого, где теперь музей, высечена надпись. Эту надпись я специально записал: уж больно шевельнула она мою душу. — Петр Егорович достал с полки толстый блокнот в клеенчатой обложке и, как будто заранее приготовившийся к этому разговору с внучкой, сразу открыл закладку на нужном месте. — Слушай и мотай на ус.
Петр Егорович надел очки и, вытянув перед собой руку, в которой держал раскрытый блокнот, начал читать медленно, почти нараспев:
— «…Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе…»
Петр Егорович замолк и долго-долго из-под очков смотрел на поникшую внучку. Встал, положил блокнот на полку и прикрыл плотней дверь, выходящую на балкон.
— Ты только вдумайся в эти слова Толстого и пойми, что вам сейчас дано и как вы цените то, что завоевано для вас большой кровью.
— А при чем здесь эти слова Толстого? Ведь сейчас не феодальный строй, никто не эксплуатирует никого, — невнятно проговорила Светлана.
— Вот об этом-то я и хотел тебе сказать, что сейчас не времена Льва Толстого, когда таланты в простом народе гибли. Сейчас, доченька, не то время. И если что заложено в человеке, оно всегда найдет себе дорогу, только для этого нужно в душе полновесное ядро иметь. И чтобы душа эта была чистая, как стеклышко. Жизнь, она вещь серьезная и умнее нас, ее не перехитришь. У нее все разложено по порядочку, все на своем месте, она знает, кого наказать, а кого обласкать; на кого надеть венок, а на кого цепи. Я еще мальчишкой приметил во время молотьбы на току: когда мужик поддевает деревянной лопатой обмолоченную рожь и высоко подбрасывает ее на ветру, то происходит чудная штука: самое крупное зерно, что поядренее да потяжелее, оно всегда падает круче, ложится валком, а которое полегче — его относит чуток подальше, но тоже ложится рядком со своими напарниками в куче, а те, что совсем легонькие, подсохшие или болящие зернышки, охвостья, — их ветром относит еще дальше, а мякину — так ту задувает сажени на три, на четыре от зерна. — Петр Егорович по лицу Светланы видел, что каждое слово его, словно давшее маленький росток ржаное зерно, падало на душу внучки, как на вспаханное и разбороненное поле. А потому говорил с охотой, с сердцем. — Тогда, по малолетству, я этому делу не придал никакого смысла, а вот теперь, на старости лет, когда уже прожил жизнь и когда побывал на море и посмотрел, как оно, сердешное, трудится, как гонит днем и ночью волну на берег, послушал, как утробно и надсадно оно вздыхает иногда, то вспомнил, как мои рязанские дядья, к которым мы с отцом и с матерью ездили каждое лето на побывку, веяли на току рожь.
Светлана вскинула на деда глаза, словно желая спросить: к чему он все это говорит про рожь, про молотьбу, про море?.. Дед понял немой вопрос и, не дожидаясь, когда она произнесет его, продолжал:
— Море — оно тоже большая умница. Хоть и молчит, а делает свое мудрое дело. Ведь ты была на море?
— Была.
— Ты заметила, как оно работает? Как волной своей сортирует на берегу песок да камушки?
— Я что-то не понимаю тебя, дедушка.
— Вот будешь на море — обрати внимание: оно делает ту же работу, что и ветер в молотьбу. Валуны неподъемные громоздит рядом с валунами, во-о-от такие махины ворочает. — Петр Егорович широко развел руками. — Камни, что поменьше, с арбуз или тыкву, тоже кладет на своем месте, рядком или стайкой; маленькие камешки умащивает рядом с маленькими; крупный песок стелет так, что посмотришь и диву даешься — как будто его через крупное решето просеяли, а совсем меленький песочек — как будто кто его через частое сито пропустил, что пшеничная мука мелкого помола лежит… — Рассказывая, Петр Егорович глядел на внучку, а сам силился уяснить себе, доходит до нее смысл того, о чем хочет он сказать ей, или не доходит. — Понимаешь или не понимаешь, что тебе хочет сказать дед?
Светлана вздохнула.
— Не очень. Туманно как-то говоришь ты, дедушка.
— Туманно? — Петр Егорович расправил под широким ремнем складки гимнастерки, выпрямился в корпусе, молодцевато приосанился и сказал строго, как будто желая подвести черту разговору, который, как ему показалось, становится тягостным и утомительным для Светланы: — Тогда я скажу совсем ясно: не хочу я, чтобы тебя, мою внучку, ветер жизни относил в охвостья, в мякину. Я хочу, чтобы твое место было там, где лежат крупные, ядреные зерна… Чтобы эта самая штука, которую зовут жизнью, волнами своими шевелила тебя и перекатывала так, чтобы ты, как ровня с ровней, находилась; среди крупных камней. Запомни раз и навсегда — в роду Каретниковых еще никто никогда не прел в мякине и не был мелким песочком на пляжном берегу. — Что-то гордое, лихое и молодеческое сверкнуло во взгляде и в осанке Петра Егоровича. — Мы, Каретниковы, всегда крупным зерном лежали на току жизни, а если нам приходилось каменеть, то мы становились гранитными глыбами, а не желтеньким песочком, который сыплют в аквариум и на котором загорают курортники. Вот все, что я хотел тебе сказать. А ты — думай… Думай и решай: куда тебе идти и кого тебе слушать.
