— Вот такие дела, — резюмировал Чиж.
Алекс Мурман молчал.
— Мы тебя, конечно, не неволим. Ты в отпуске. Но нам всю навигацию с Ивановым придется вдвоем. Дед уже в больнице, в райцентре, его отвез Мальчиков на «Гордом». Мы тебя просим. Иванов может отменить отпуск. Все дни, что ты был тут, зачтет как рабочие… Решай. Кончится навигация — езжай в отпуск… Там, кстати, на материке, еще хорошо будет, золотая осень…
— …бархатный сезон, — съехидничал Кащеев.
— Ну и влип я, братцы, кажется! — неожиданно рассмеялся Алекс.
Кащеев тоже улыбнулся.
— Решай, Алекс, что ж нам-то делать?
Иванов знал, что делал. Он помнил о «пятиминутке». Он был тонким психологом и послал Чижа, хотя мог бы пойти сам и добиться успеха предприятия. Но ему надо было, чтобы это сделал Чиж. Иванов слишком дорожил нравственной атмосферой станции — работой и нервами своих сотрудников.
— Черт возьми, Слава! Мне что делать?! Я же был уже на «пятиминутке»! Я же все вам сказал! Как появлюсь я там?
— Ну и что? — развел руками Чиж. — Ну и что?
Невдомек было Алексу, что ценность человека определяется его нужностью другим людям, необходимостью в данный момент и всегда.
— Хотел бы я знать, кто выдумал ваш дурацкий обычай «полярных пятиминуток», — спросил Кащеев. — Этим же прикрывается беспринципность и трусость в течение всей зимовки! Как будто нельзя отношения выяснять в процессе работы?
— Нельзя, — сказал Алекс. — И не такой уж обычай дурацкий.
— Алекс прав, — сказал Чиж.
— Тогда объясните, в чем дело, черт возьми! — заорал Кащеев.
— Помнишь прошлогоднее дело на станции Ост-Кейп? На выноске? — спросил Алекс.
— Ну?
— Их было трое, и трое перестрелялись, и, заметь, никаких группировок, каждый за себя, вот что странно. И страшно. Слава богу, что еще живы остались. Вот они, как ты говоришь, «в процессе работы» выясняли отношения… А у них была психологическая несовместимость… Да плюс ностальгия в полярную ночь… Ясно? Психологическая сродни биологической несовместимости.
— Ну, это уж предел!
— Никогда неизвестно, когда это начинается и когда предел.
— Если б мы начали выяснять отношения год назад, — сказал Чиж, — Иванов давным бы давно списал нас на материк.
— Это правда? — спросил Кащеев.
— Да, — подтвердил Алекс. — Такова инструкция.
— Трудновато вам приходится…
— Да по-разному, — махнул рукой Чиж.
Все трое замолчали.
— Может, мне выйти? — спросил Кащеев.
— Да что ты?! — встрепенулись оба.
— Ну, ну…
— Ты дашь нам упряжку на послезавтра? — спросил Чиж. — Завтра надо выполнить кое-какие хозяйственные поручения Иванова, а потом — домой. Послезавтра у Алекса вахта с ноля. — Он улыбнулся.
— Конечно, дам. Мэчинкы отвезет. Торопитесь, а то скоро все каюры уйдут в тундру. У пастухов много заявок, а вертолет слишком уж зависит от погоды. Все нарты будут в разъезде.
Он замолчал.
Оба смотрели на Алекса.
— Чего уставились? — поднялся Алекс, — Если у меня вахта с ноля, куда ж я денусь?
— Спасибо, — сказал Чиж.
— Не стоит…
— Ладно, петухи, мне работать надо. — Кащеев сел за стол на свое председательское место. — Идите, в тумбочке у меня дома стоит непочатая бутылка — такие дела обмывать надо.
15
За ночь небо заволокло тучами, утреннее солнце так и не появилось даже к полудню, но с крыш текло, снег таял, и это резкое потепление тревожило Кащеева, Он знал, что не исключено внезапное похолодание, заморозки, и боялся этого. Такая смена погоды чревата для оленеводов гололедом — самым странным бедствием.
Кащеев долго и внимательно изучал радиосводку — долгосрочный метеопрогноз, колдовал над картой землеустроительной экспедиции и книгой-приложением. Там систематизированы данные многих лет и кое-где отмечены места выпаса, наиболее пригодные при гололеде. Но данные были противоречивы, год на год не приходится, и Кащеев мозговал, понижая, что при любом наступлении надо всегда иметь заблаговременно выбранные позиции для отхода, на всякий случай.
От размышлений его отвлек стук в дверь. На пороге стоял Мэчинкы, в белой камлейке, в полном охотничьем снаряжении, улыбающийся.
— Что случилось, Мэчинкы? Не томи.
— Мальчиков… — Он засмеялся и стремительно выскочил на улицу.
— Не может быть! — Кащеев схватил шапку, шубу и выскочил следом, одеваясь на ходу.
Народ уже был на берегу, Кащеев невооруженным глазом видел, что «Гордый» идет тяжело, даже очень тяжело, очень медленно, и первая мысль председателя была о вышедших из строя двигателях.
Мэчинкы протянул ему бинокль и показал на север, где далеко на горизонте чернела точка.
— Возвращаются?! — ахнул Кащеев.
— Ии, — радостно кивнул Мэчинкы.
Кащеев побежал к береговому слипу.
— Вельботы на воду! — отдал он команду. — Встречать!
Но люди на берегу и без команды уже суетились, готовили вельботы к спуску, заводили трактор.
— Оркестр! — приказал Кащеев. — Идите в клуб за инструментами! Встречать героев музыкой!
Побежали в клуб.
— Хорошо бы цветы, — сказал дядя Эля.
— Да, — согласился Кащеев.
— Так у меня есть.
— Что есть?
— Цветы есть. Из перьев. Искусственные.
— Фу… мерзость. — Кащеев терпеть не мог искусственных цветов. — Как можно, Эзрах Самойлович?.
— Я знаю, что нельзя. Но куда же их девать? Их никто, не берет. Надо же куда-то девать.
— Украсьте звероферму! Или выбросьте их на берег птицам, растащат для гнезд, все будет польза.
— В хозяйстве ничего не должно пропадать, — заметил дядя Эля.
Прервали занятия в школе-интернате, и детвора высыпала на берег. Среди них выделялась большая группа малышей в одинаковых шляпах — большие мягкие поля, невысокая полукруглая тулья, широкая лента, за которую вставлен искусственный цветок и большое перо неизвестной птицы.
— Что это за маскарад? — рассмеялся Кащеев.
— Шляпы женские… — на всякий случай отодвинулся подальше дядя Эля. — Артикул тринадцать-четырнадцать, Мосшвейпром, тридцать шестой год.
— Боже! Да в этой шляпе ходила еще моя бабушка!
— Бабушка нет, но мама ходила, — уверенно произнес дядя Эля.
— И вы не нашли ничего лучшего, как вырядить в них наших детей?
— Я их не наряжал. Я продавал шляпы в нагрузку к японским светильникам.
— Каким еще светильникам?
— Ну к этим… зажигаешь — и сразу по абажуру плавают рыбки. Чукчам очень нравятся.
— Но нравятся светильники, а не шляпы? Да?
— Да. Но мне ведь и шляпы надо куда-то девать.
— Торговать с нагрузкой — это нарушение.
— Э, Иван Иванович! Научите меня так жить, чтобы торговать и не нарушать!
— Вас, наверное, накажут, Рубин.
— Ой, не говорите. Я и так наказан, когда сюда приехал, или вы думаете это премия — работать на конце света?
— Надо списать!
— Списать нельзя, ни одна холера их не берет — ни мыши, ни медведи, — вздохнул дядя Эля. — Товар не портится. Сделано на века.
— Умели же раньше делать, — засмеялся Кащеев. И тут же посерьезнел. — Колхоз приобретет у вас весь этот хлам, не обеднеем. И выбросим. Все, что ненужного осталось на складе. Незачем загружать помещение. И не смешите народ — отберите у детей под любым предлогом эти шляпы, хорошо?
— Конечно.
— У меня передовой колхоз, а не оперетта.
«Гордый» подходил к берегу.
— Вот еще что, — сказал Кащеев, — передайте Карабасу… ээ… Пантелею Панкратовичу то есть, чтобы выделил все из своих запасов. Вечером будем чествовать героев труда, ясно? Ничего не жалеть! Пусть будет праздник. Нам предстоят еще нелегкие будни.
— Хорошо, — охотно согласился дядя Эля и побежал на склад.
На берегу сельский оркестр разбирал инструменты. Конечно, по такому случаю следовало бы духовой оркестр, но в селе музыканты объединились в коллектив, исходя из наличия инструментов, а также тяги молодежи к танцам после кино. Поэтому в репертуаре была только эстрада, а на чем играть, не столь уж важно, важна сыгранность. Саксофон, труба, баян, две гитары, балалайка, барабан и чукотский бубен. Если все враз вдарит в глухую полярную ночь — не танцевать нельзя.
Оркестр настроился — и над суматошным берегом взвихрился фокстрот «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой».
Кащеев подошел к музыкантам, но они его не слушали.
Он подождал.
— Надо бы какой-нибудь марш, — высказал он неуверенную заявку.
— Марш мы не разучили, — потупился саксофон.
— Ну песню бодрую, что ли…
— «Не плачь, девчонка!» Идет? — спросила балалайка.
— Давайте.
Барабан и бубен вышли вперед, сделали затяжное вступление, затем отступили назад, и оркестр грохнул.
