Август Вэягал был всего на год моложе брата Ноаса, однако его старость как-то не бросалась в глаза. Сухопарый и жилистый Август, даже разменяв восьмой десяток, продолжал держать на своих плечах основные работы хозяйства. Конечно, Паулис, Петерис и Атис, подрастая, набираясь сил, облегчали отцовское бремя, но о том, что кто-то из сыновей в ближайшее время приберет к рукам бразды хозяйства, не могло быть и речи. Сыновья не только тянулись вверх, раздавались вширь и набирались ума-разума, с годами стали в них проявляться свои задатки и наклонности.
Паулис был сметлив и расторопен, голову имел светлую, но ему недоставало той крестьянской хватки, которую Август все еще чувствовал в себе и которую много лет назад приметил в Якабе Эрнесте. Петерис из всех сыновей стоял ближе к земле, не разменивал себя, подобно Паулису, на побочные увлечения, но и в нем не оказалось того сита, что крупноту отсеивает от мелочи. Атис в этом отношении вообще не подавал надежд, был чересчур тщеславен, чтобы осесть на земле. Чем-то был похож на Эдуарда: ему легко давались языки, он запросто решал сложные задачи, читал умные книги, хотя и был, в общем-то, прямой противоположностью двоюродному брату. Атис мечтал не о переустройстве мира, а, как он. сам выразился, о «приобщении к непреходящим духовным и бренным материальным ценностям». Он вошел в доверие к новому пастору, прилежно читал из его библиотеки книги в кожаных переплетах. Атис радовался всякому поводу наведаться в поместье. У барона тоже была богатая библиотека. Как ни странно, Атис и к ней нашел доступ.
Война затягивалась, и Августу всерьез пришлось считаться с возможностью, что сыновей заберут в армию. При штурме Пулеметной горки и в боях на Тирельских болотах латышские стрелки понесли большие потери. Прошла мобилизация еще нескольких возрастов. Все разговоры Паулиса начинались так: «Если я к тому времени не уйду в стрелки», «если я еще не надену мундира». Однако в Зунте раздавались и другие голоса: дескать, и немецким, и русским солдатам надоело воевать, дескать, «эту бессмысленную бойню завшивевший солдат закончит снизу». И, будто в подтверждение подобных слухов, среди сторожевого взвода на набережной Зунте начался мятеж. Хорошо знакомые зунтянам солдаты прошлись по главной улице с красным флагом, распевая «Интернационал», а прапорщика Кровопускова по прозвищу «Смирно» заперли в подвал. О волнениях, демонстрациях и мятежах рассказывали приезжавшие из Риги и Петрограда.
Август, Паулис и все Вэягалы стояли за революцию хотя бы потому, что в новой волне видели продолжение прежней революции, возмездие за пепелище посреди двора их усадьбы и трупы на соснах городского парка, за смерть Якаба Эрнеста и расклеенные объявления о розыске Эдуарда.
В сентябре стало известно, что немцы предприняли новое наступление на Ригу.
— Припомни мои слова, генштаб битком набит предателями, уж теперь германец как пить дать сядет нам на шею, — объявил Паулису Янка Стуритис. — Ты как знаешь, а я еще разок попробую пробиться.
В тот же день он исчез. Паулис счел себя обиженным. Несколько дней ходил хмурый и бледный. Отец об одном талдычил: овсы не кошены, весь хлеб на полях. К тому же была Аустра, которой он пообедал и которая его ласкала так горячо, что при одном воспоминании сладко обмирало сердце. С Аустрой шутки плохи, она ему напрямик сказала: «Если бросишь меня, утоплюсь. С прижитым ребенком меня не увидят». В том, что Аустра от него понесла, уверенности не было, но его уход в стрелки она могла истолковать по-своему.
В Зунте опять появились беженцы, теперь уже из близких мест. Несколькими днями позже Паулис, перевозя с поля последнюю рожь, заметил вдалеке облако пыли. Затем воздух содрогнулся, и на дороге с оглушительным грохотом взметнулся столб песка и пыли. На полном скаку мимо пролетело несколько шестерок взбешенных и взмыленных коней; сквозь пыль и дым, еще не осевшие после взрыва, Паулис разглядел орудия. На опушке леса, неподалеку от «Вэягалов», батарея заняла позицию и открыла ответный огонь. После каждого выстрела дергались и откатывались стволы орудий, изрыгая языкн пламени. На крыше дома Вэягалов, в слуховом окне обосновался наблюдатель с дальномером. Командир артиллеристов, смуглый южанин, нервно пощипывая франтоватые усики и острую мефистофелевскую бородку, сообщил, что вот-вот должна подойти пехота и они тут будут стоять насмерть. Всем посторонним он от души советовал убраться, пока не поздно.
Он еще не кончил говорить, когда сипящий воздух как бы просел от непомерной тяжести, и немецкий снаряд вырвал из кровли дома здоровенный кусок, засыпав двор обломками досок, лоскутами жести и едкой пороховой гарью. Перестрелка продолжалась несколько часов. После каждого попадания кровля дома Вэягалов становилась все пестрее и прозрачней.
Август и Паулис грузили по телегам вещи. Петерис и Атис вязали в узлы одежду. Только Элвира, обхватив руками голову, валялась на кровати и плакала навзрыд.
Пехотинцы так и не явились, артиллеристы на пригорке сами вырыли петлистую траншею. Под вечер, когда Вэягалы тронулись в путь, полил дождик. Быстро стемнело. Паулис, зажав между колен футляр со скрипкой, выехал первым.
— По дороге заверну к Ноасу! — крикнул он. По соседству с Особняком Ноаса жила Аустра.
Зунте было объято паникой. Мостовые в осколках стекла и черепицы. Повсюду закладывали лошадей, готовились к отъезду. Горели почта и дом Микельсона. Ревели животные, звенели возбужденные людские голоса.
Семейство Аустры как раз выезжало за ворота. Паулис лишь успел сказать, что разыщет их на первом же привале.
Ноас как раз закончил что-то закапывать в саду. Что именно, понять было трудно, он стоял с лопатой в руке, а вокруг желтел влажный и свежий песок.
— Пора выезжать, — поторапливал Паулис.
— Сначала дело надо сделать. — Притомившийся Ноас с шумом дышал, его широкая грудь поднималась и опускалась, подобно кузнечным мехам.
— Да разве не все уже сделано?
— Всякое дело любит аккуратность. Черной землицей присыплю, чтоб не бросалось в глаза.
— Это мелочи!
— Из-за них-то все частенько идет прахом.
Ноас втиснулся в свой капитанский мундир с золотыми пуговицами и направился к дому.
— Вещей у меня будет немного, — сказал он. — Моряцкий мешок, и все.
Перед тем как уехать, Ноас вывинтил пробки из электрической сети и старательно закрыл дверь. Постоял, приложив левую ладонь к притолоке, потом сказал:
— Смотри же, халупа, держись!
Дорога оказалась запруженной подводами, нагнать остальных Вэягалов ни в тот, ни на другой, ни на третий день не удалось.
Как-то утром, когда желток солнца едва поднялся из дымки горизонта, опять загромыхали пушки. Снаряды посыпались в самую гущу упряжек, началась суматоха. Лошади ржали, пучили глфза, ломали оглобли, вставали на дыбы. Люди разбегались кто куда, падали на землю, летали по воздуху. Паулис попробовал свернуть с дороги, направив воз через канаву, к пригорку, где после первых заморозков чернело поле невыкопаниой картошки. Волною взрыва его швырнуло в кусты. Нога у Ноаса запуталась в вожжах. Жеребец Мелнис как бешеный носился по бороздам, волоча за собой Ноаса, покуда не выбился из сил и повозка не застряла в топкой речушке.
Как оказалось, немцы их обошли. Беженцы, похоронив мертвецов, не спеша тронулись в обратный путь к своим покинутым домам. Тогда-то Паулис повстречал своих. Ноас лежал на телеге, то приходя в себя, то снова впадая в беспамятство.
В Зунте воротились на исходе серого и дождливого дня. Общими силами внесли грузного Ноаса в Особняк, к счастью оставшийся нетронутым.
— Спасибо, — проговорил Ноас. — Ключи положите на стол. А сами убирайтесь, убирайтесь же, не теряйте попусту времени. А ты, Паулис, задержись, покуда дух не испущу. Иокогама, Алабама, хотелось бы умереть на морс. Слышь, Паулис, я тебе завещаю пуговицы от своего мундира. Бери ножницы, срезай.
Антония вопросительно поглядела на Августа — можно ли такое считать связной речью, как тут быть, послушаться или нет? Август понял; пришел последний час Ноаса. Ему хотелось остаться, но ведь он был — Вэягал — горд, самолюбив. Не оставаться же, раз брат сказал «убирайтесь».
— Пошли! — произнес Август, беря за руку Антонию. — А ты, брат, крепись!
Ноас умирал неохотно — в три приема. На рассвете Паулис закрыл ему глаза и по давнему обычаю Вэягалов на том месте, где Ноас испустил дух, заколотил в половицу гвоздь. Затем, как было велено, срезал с капитанского мундира пуговицы — девятнадцать с кителя, четыре с брюк — и, насилу сдерживая слезы, позвякивая пуговицами в кармане, вернулся на хутор «Вэягалы».
И Август той ночью спать не ложился. Сплетя пальцы, ходил от сарая к коровнику, от коровника к риге, от риги к амбару. Сделает круг, и опять все сначала, — не переставая думать о жизни и смерти брата.
