И Август той ночью спать не ложился. Сплетя пальцы, ходил от сарая к коровнику, от коровника к риге, от риги к амбару. Сделает круг, и опять все сначала, — не переставая думать о жизни и смерти брата.
— Ах, Ноас, Ноас, — вполголоса сам с собой рассуждал Август, — отчего тебе так не везло, почему ты был всегда один? Всю силу свою, свои мысли, желания, даже любовь выпаливал направо и налево, куда придется. А сам с чем остался? И в шумной толчее ты бывал одинок. Выстроил дом, который детям твоим не нужен. Послушай, боже праведный, я так скажу: обошел ты счастьем человека, если он свой последний час вынужден встречать в одиночестве — пусть даже в кровати с золотой ножкой!
8Мрачная полоса поражений не сломила веры Эдуарда в победу революции. Получая очередную весть о павших в борьбе, замученных в тюрьмах товарищах, он уже не сжимался, не вздрагивал, как прежде, а проникался еще большей жаждой победы. На весы было брошено все: пережитый стыд, выстраданная боль, пролитая кровь. И то, что ему, как беглецу и бродяге, приходилось скитаться по миру. В пору своей первой ссылки, совсем молодым, он в душе посмеивался над старшими товарищами, тосковавшими по родным местам. Телерь Эдуард знал: завоевать победу означало вернуться домой. Прочие представления о победе скрывались за такими установками, как «свержение царизма», «мировая революция». Но итог победы воображение рисовало совершенно четко: он входит во двор хутора «Вэягалы». Ясный солнечный день. На вековом ясене от легкого ветра поскрипывают качели, на травке изрытого курами двора дремлет пес Дуксис. Вокруг ни души, но кто-то сейчас появится, еще мгновение…
Выдворенный из Англии сроком на девяносто девять лет, Эдуард объявился в Германии. Там он намеревался собрать боевую группу проверенных товарищей, чтобы из камер смертников Рижской центральной вырвать несколько руководителей подполья. Но Эдуарду Вэягалу пришлось уехать в Америку: слишком хорошо был он известен европейской полиции.
После разгрома революции 1905 года поднявшийся шквал по всей Европе разметал революционеров с полей и холмов Латвии. Сегодня каждый школьник знает, что Райнис в ту пору находился в Швейцарии, Скалбе в Норвегии, Янеон-Браун в Брюсселе, Курций в Париже, Рудольф Берзинь в Дании. Наслушавшись рассказов о стране безграничных возможностей, беженцы потоком хлынули за океан. Около пятнадцати тысяч латышей тогда перебрались в Соединенные Штаты. В индустриальных районах и на Атлантическом побережье насчитывалось десятка два латышских социал-демократических групп с двумя тысячами членов.
Стояла осень, и все двенадцать дней плавания грязновато-серые, как помылки, океанские валы то заслоняли собой небо, то приоткрывали зиявшие под ними бездны, а над ними скользила стальная скорлупка, кренясь с боку на бок и треща по швам. Пассажиры размещались в трюмах, где из неструганых досок были сколочены в четыре этажа помосты. Судя по въедливому запаху, в предыдущие рейсы в этих трюмах перевозили лошадей. Не обращая ни малейшего внимания на враждебные акции своих двуногих соседей, шныряли крысы. Помощник штурмана с наглой ухмылкой утешал перепуганных женщин тем, что, хотя и мало радости видеть голые крысиные хвосты, однако само по себе присутствие крыс добрая примета, свидетельство того, что корабль благополучно прибудет в порт. Особый смысл его слова приобрели на седьмой день плавания, когда временно вышел из строя судовой двигатель.
Плавание Эдуард перенес довольно сносно, хотя с детских лет к водной стихии испытывал неприязнь. Позднее это чувство в нем закрепилось несчастьем Якаба Эрнеста и собственным побегом с отцовского корабля.
На тринадцатый день, поутру, когда должен был показаться Лонг-Айленд с много раз виденными на картинках небоскребами и статуей Свободы на переднем плане, все заслонил собой туман. Судно, подавая протяжные гудки, целый день простояло на якоре. Туман рассеялся только под вечер, открыв румяный закат и переливавшееся огнями побережье.
Эдуард смотрел по сторонам, не в силах сдержать охватившее волнение, как будто лишь теперь, когда пароход осторожно, будто на ощупь, пробирался в один из нью-йоркских доков, прорвались наружу скопившиеся за время плавания по взбаламученному океану тревоги. Он много испытал и много перевидел, но то, что сейчас перед ним распахнулось, было несравнимо с ранее известным. Тянувшаяся метрах в двухстах черная полоска суши принадлежала совсем иному миру, взиравшему на пришельца своим надменно-лоснящимся ликом с убийственным безразличием— как сфинкс на муравья.
Тех, у кого не оказалось въездных виз, задержали чиновники иммиграционного ведомства, деловитые крепыши, орудовавшие в основном «Ундервудами» и треугольными печатями, но, судя по кобурам и наручникам, пристегнутым к ремням, способны были выступать и в ином качестве. Часом позже Эдуард опять качался на волнах, на этот раз в переполненном баркасе, направлявшемся к опутанному колючей проволокой острову Элис.
Простейший способ выбраться отсюда был известен каждому — найти в Америке родственников. Эдуард объявил чиновнику, что в Брайтоне проживает Карлина Васере, его невеста, с которой он помолвлен. Две недели спустя пишущая машинка отстрекотала свадебный марш, и в пропахшем хлоркой и лизолом казенном храме состоялось их бракосочетание. Сухая, по-американски деловитая процедура не обошлась без сантиментов — пришлось, возложив руку на Библию, принести клятву, затем торжественно поставить свои подписи. Тук-так — выстукивала большая треугольная печать.
— О любимый! — раскрыв объятия, вся рдея, воскликнула Карлина Васере, успевшая вжиться в роль любящей невесты и жены.
В свое время в Либавской тюрьме она, разыгрывая роль преданной невесты, при поцелуе втолкнула в рот Коркису важную записку, а Бокису в здании Рижской охранки вместе с бутербродами исхитрилась передать браунинг.
В Брайтоне Карлина жила второй год, работала судомойкой в ресторане, принимала участие в революционном движении эмигрантов. Как и Эдуарду, ей было за тридцать. Сполна раскрывшаяся женственность из нее рвалась наружу, заявляя о себе каждым жестом, каждым взглядом. Сказать, что они совсем не знали друг друга, будет преувеличением. В Риге им доводилось встречаться в обстановке, когда не было возможности приглядываться друг к другу: перестрелка у Крестовых казарм, еще раз ночью, в лодке посреди Даугавы, выбирая из поставленных на лососей сетей нечто более ценное, чем серебристо-чешуйчатые деликатесы — скорострельные карабины Росса-Энфилда.
Карлина обитала в рабочем квартале, где американское преуспеяние было низведено до европейского уровня скудного достатка.
В комнате на подоконнике в глиняном горшке алели цветы, Эдуард не знал им названия, но точно такие цветы в свое время цвели на подоконнике меблированной комнаты в Дерпте в его студенческие годы. Единственная кровать была застелена полосатым видземским покрывалом, столь же знакомым, как и цветок. Чем-то родным повеяло от льняной наволочки с грубоватой вышивкой. Эдуард, сам себе удивляясь, ощутил излучаемый этой опрятной комнатой покой, как ощущают сквозняк или тепло печки, и его охватили волнение и грусть. Неужели он успел забыть, как мягко падает свет на льняную наволочку подушки?
— Вот какое тут жилье… — Вид у Карлины был несколько смущенный. Подошла к столу, тотчас обернулась, пристально глянула ему в глаза. Будто ждала чего-то.
Объяснить последующее лишь волнением было бы неверно. Но Эдуард не привык притормаживать свои влечения. Он умел быть напористым, грубоватым. Обеими руками схватил Карлину, но она вырвалась столь энергично, что Эдуард был вынужден отступиться.
— Уж это слишком, — просто сказала она. — Мне было велено встретить вас, поселить в этой комнате, пока не подыщете себе пристанище.
— И только? — Он улыбнулся, пытаясь все обратить в шутку. — Не может быть.
— Да. Я заночую у Валин Клегер, она живет неподалеку.
Карлина прошла на кухню подогреть воду для ванны и приготовить завтрак, а вернувшись, спросила, не хочет ли он закурить или выпить. Сигареты на полке, виски в шкафу. Для ясности добавила:
— Как Микаэл оставил, так и стоит.
— Кто такой Микаэл, позволено будет узнать?
— Во-первых, анархист, не признающий ничего, кроме вооруженного бунта.
— А во-вторых?
Карлина сделалась серьезной:
— Инвалид. Несчастный человек. Когда-то был с нами.
— Понимаю.
— Ничего вы не понимаете. Америка, жестокая страна.
— Полагаете, более жестокая, чем Россия?
— В России зреет революция, там все переменится.
— В Америке тоже будет революция.
— Подготовить революцию — титанический труд. В Америке задаром никто ничего не делает.
В этой неожиданной дискуссии Эдуарда интересовали главным образом отношения Карлины с Микаэлом.
