— Я думаю, смелость — всегда полезный пример. Терновой неодобрительно покачал головой.
— Нет, не всегда… У Толстого хорошо сказано насчет храбрости. Главное — знать, чего нужно и чего не нужно бояться. Так вот, храбрый человек — это тот, который боится только того, чего следует бояться. И не боится того, чего бояться не следует. Все зависит от того, чем вы руководствовались в момент опасности. Какие нормы поведения избрали для себя. Если вы сделали выбор под влиянием чувства долга, значит, вы храбрый человек.
— А когда я поступился своим долгом?
— Когда по узенькой балочке, как по бульвару, прогуливались… Храбрость самоубийцы — самая отвратительная трусость.
— Я трус?! — Токмаков вскочил с места и весь подался вперед.
— Да, если хотите знать, это трусость, — спокойно подтвердил Терновой, его слегка раскосые глаза сузились. — Бессмысленно лезете на рожон, забываете о своих элементарных обязанностях перед обществом. Забываете, что нужны партии живой. Когда потребуется для дела ваша жизнь — прикажут, и, я знаю, вы не дрогнете. Какое вы имеете право пижонить? Давно пора просить горком снять с вас выговор. Или это вас вообще не тревожит? Пять лет таскаете за собой этот выговор. По всем стройкам. А теперь? Что я доложу? На фронте ухарство и здесь ухарство?
Терновой, все больше распаляясь, нервно постукивал кулаком по столу и стал шаркать ногой под столом, словно она сильнее заныла, не давая ему покоя.
— В конце концов у вас есть обязанности перед семьей!.. Понимаю, нет семьи. Ну мать у вас есть?
— Есть, — тихо сказал Токмаков.
— А если бы ей командир написал, что ее сын нарушает приказ и маячит под огнем без каски, в пилоточке? Какой бы это был для нее удар! Мать ночи не спит, все глаза выплакала, дрожит за сына, а он, видите ли, хорохорится, смелость свою демонстрирует…
Терновой помахал перед собой рукой, будто отгонял несуществующий дым, — значит, сильно сердился.
— А главное вот еще что, товарищ Токмаков: забываете, что вам доверена жизнь людей. Жизнь Пасечника. Жизнь Бесфамильных. Жизнь этого молоденького паренька, сына Берестова, Бориса… А если он вам начнет подражать? Если разобьется? Вы же знаете, что там, — Терновой поднял палец, — люди по самому краю жизни ступают.
Токмаков вначале порывался перебивать, возражать; его обидела было резкость Тернового. Потом, когда тот заговорил о матери, Токмаков вспомнил, что и правда такое бывало. Он не раз хаживал мишенью под пулями, стесняясь пригнуться, чтобы не сказали: «Полтинники подбирает». Он даже собирал на минном поле землянику для девушки из медсанбата. Выходит, Терновой прав? Ведь когда Дымов обидел его, сравнив с Дерябиным, он пошел гулять по балочке, чтобы порисоваться перед геодезистами.
Терновой, словно боясь своей вспыльчивости, боясь не сдержаться, вскочил и заковылял по кабинету, резким движением распахнул закрытое окно. Но тут же вернулся к столу и протянул Токмакову бумагу.
— Читайте!
Терновой откинулся в кресле и прикрыл глаза рукой.
Он никогда не мог забыть о потерях своего полка и был поистине счастлив, что на этом, мирном фронте нет и не должно быть людских потерь.
Токмаков читал, и лицо его светлело.
В руках он держал поздравление руководителей. «Уралстроя» семьям участников подъема царги. «Премируется за трудовой подвиг…» — перечитывал Токмаков.
«Подвиг! А ведь как ругал, а?» И тут же вспомнил приказ о Пасечнике, который он уже подписал было, но после ветреного утра решил не отдавать Дерябину. «Хорошо, что не снизили Пасечнику разряд. Вот бы история получилась!»
— Нравится? — спросил Терновой.
— А как же!
Терновой, сузив глаза, посмотрел на Токмакова и тихо сказал:
— А если бы иное пришлось писать семьям? Токмакова даже передернуло, словно его хлестнули по больному месту.
А Терновой перегнулся к нему через стол:
— Ну хорошо, хорошо. Дай адресок матери. Напишу ей. Не бойся, только про вчерашнее. Про старое не буду. Ты давно ее не видел?
— Да как же я ее увижу, когда мотаюсь со стройки на стройку? Бродяга из бродяг. Три года на постоянный партийный учет не становился. Все временно!.. Я давно с вами хотел поговорить. Хочу приземлиться.
— Что, женишься?
— Да не в этом дело, — Токмаков покраснел и сказал обиженно:
— Я же не за длинным рублем гонюсь. Не за должностью… Сами посудите! Четыре года на фронте. А после войны чемодана распаковать не пришлось. Ни кода, ни двора… А потом, если говорить формально, я вправе уйти из «Стальмонтажа». По инвалидности.
Токмаков взглянул на палку, приставленную к столу, и смутился.
— Хочу пожить оседло, — продолжал Токмаков, отводя глаза от палки Тернового. — Доучиться никак не могу, на третьем курсе застрял.
— Ну, что я могу сказать? Уговаривать вас, как Дымов, не собираюсь. Потому что и в «Стальмонтаже» вы нужны. Очень нужны. И, может, завтра будете нужнее, чем сегодня. Но возражать против перехода не имею оснований… Вот и на постоянный учет тогда станете…
Зазвонил телефон, Терновой взял трубку.
— Да, как всегда… Нет, почему же? Хорошо, Пантелеймоныч. Как раз ко второму вопросу… Какой прораб? Знаю, знаю. Он мне сказал. Переманиваешь? Орел?.. Ты, кажется, этого орла уже приручил…
Из-за двери доносился шум голосов.
Терновой взглянул на часы.
— Еще один вопрос. Почему вы меня вчера обманули? Почему скрыли, что приказ о подъеме дал Дерябин?
— Я согласился с его приказом.
— Гладких мне рассказал, как вы спорили с Дерябиным. И правильно! Но не доспорили до конца.
— Гладких наговорит! Никогда толком не разберется.
— Вы тоже не разобрались в существе дела. Вы не поняли, где кончается стихия и где начинается стихийное администрирование. Вы неправильно ведете себя с Дерябиным. Робеете…
Токмаков снова привстал, глаза его потемнели.
— Садитесь. Да, робеете. Я знаю, что вы умеете ссориться с начальством. А с Дерябиным не хотите ссориться. Не ровен час подумают, что сами метите в старшие прорабы, подсиживаете Дерябина. Потому его и не критикуете. Так? — Токмаков промолчал. — Мало ли что Дерябин из главка! Он ведет себя на стройке, как в былые времена сезонник. Этакий отходник, командированный из министерства… А если вы твердо убеждены, что поведете монтаж лучше Дерябина, что вы сильнее его, — вы обязаны его «подсиживать»! Не бойтесь этого слова. Пусть даже вас кто-нибудь назовет карьеристом. Честному человеку нечего бояться обывательской молвы. — Он продолжал совсем спокойно: — Между прочим, вы мою ошибку повторяете. Когда я принял стройку после армии, я тоже стеснялся ругать своего предшественника. А он того заслуживал. К черту деликатность, если нужно ломать старые порядки! Дерябин боится ответственности, как черт ладана. Вы взваливаете на себя чужую ответственность. А это не достоинство. Вы отвечайте только за то, за что вам отвечать положено, и не приучайте людей прятаться за вашу спину. Спина у вас широкая, вот и начнут за нее прятаться не только Дерябин, но и ваши подчиненные… — Терновой встал, прощаясь с Токмаковым — Ну, а насчет вашей просьбы еще подумайте. Окончательно решите, когда достроите домну.
Токмаков расстался с Терновым в смятении. Разговор оставил какой-то осадок. Он ждал суда — суда не было. Но и героем он себя не чувствовал. Подумаешь, «господствующая высота»!
Зря он не поговорил с Терновым о главном, что дало вчерашнее утро.
До вчерашнего утра спор с Дерябиным на оперативке практически не был разрешен. Теперь Токмаков убедился, что надо отступить от проекта, и предлагал Дерябину укрупнить подъемы. Ведь то, что на земле можно смонтировать за сутки, на высоте иногда приходится монтировать неделю.
Но Дерябин считал незыблемым все, что утвердил когда-то, сидя в министерстве, и что уже много раз опробовано.
И вот — не было бы счастья, да несчастье помогло. Оказывается, можно утяжелить подъемы! Это главное, что принесло вчерашнее утро. И об этом, а не только о героизме монтажников, надо было разговаривать с Терновым.
Токмаков подумал: может быть, именно потому он так легко подчинился Дерябину, что ему не терпелось дерзнуть. Впрочем, он же не знал, что ветер разыграется и достигнет силы урагана.
Конечно, он рисковал необдуманно, в этом Терновой прав.
Токмаков так и не понял: одобрил Терновой его намерение остаться в Каменогорске или он против? А почему бы Терновому быть против? Ведь вот Баграт — останется же он с Таней в Каменогорске надолго, может быть, навсегда. И никто не упрекнет его в том, что он ищет жизни полегче. Разве строить новые дома в Каменогорске — значит искать жизни полегче? Разве это так обязательно — быть вечным скитальцем? «Буду строить Каменогорск!» Токмакову захотелось скорее сообщить об этом решении Баграту и Тане, — принимайте земляка!
