— И денег, мама, не дали?
— Не дали, сынок, ни копейки. Говорят, что я у них хлеба больше съела, чем заработала. Бог с ними, жадность им впрок не пошла! В двадцать девятом, в тридцатом ли году их раскулачили, и все у них прахом пошло.
— А как ты из деревни в город попала?
— Ножками, сынок. В тех ботиночках с ушками-то и пришла. Какой из меня работник в деревне? В городе на паперти у церкви стояла, у кладбищенских ворот вместе со старухами сидела, а жила у одной каноницы.
— Что это, мама, за каноница?
— Да вот, по домам ходит, каноны по покойникам читает. Учиться было я начала этому ремеслу, хоть и страшно одной с покойником оставаться ночью при свечке, но ведь надо было как-то кормиться?.. И с отцом твоим, Ефимом, тоже встретилась у покойника.
— Как у покойника?
— Он, Ефим-то, жил без отца, с матерью, как и мы с тобой. Когда мать у него умерла, каноница и послала меня в эту самую избушку: «Иди, говорит, Груня, читай над покойницей»… Пришла я, вся в черное одета, книжка у меня в руке толстая, все листочки расползаются, грязные, замусоленные, воском закапанные. Подошла к гробу, раскрыла книжку, написана она по-церковнославянскому, и начала читать. Читаю и сама не знаю, что читаю. Переверну страницу или две и читаю заупокойным голосом. Читаю, а у самой голова кружится. И буквы, и лицо покойницы — все сливается в одно желтое пятно. А на улице ночь, пурга завывает — страшно мне. Читаю, а у самой уже язык начал заплетаться. Слова не те выговариваются, что в книжке записаны… Потом, слышу, кто-то мне руку положил на плечо, я вся так и обомлела, перепугалась и вскрикнула; книжка вывалилась из рук, все листы разлетелись по полу. Оглянулась — передо мной стоит молодой парень и сам, видать, перепугался; кинулся собирать листы, я тоже собираю. Сложила их все в кучу, он взял мою книжку и отнес на стул. Потом начал меня расспрашивать, из какого я монастыря: думал, что я монашка. Я рассказала ему про свою жизнь, про долю сиротскую. Он и говорит мне: «Я тоже теперь один. Давай вместе похороним мою маму и ты останешься со мной жить».
Жили мы неплохо. Отец был непьющий. Не пришлось только нам долго покрасоваться. На какой-то срочной работе он простыл и скоропостижно скончался, оставив тебя на втором годочке. Дали мне небольшую пенсию, помогать стали на заводе, но без нужды разве обойдешься, когда в доме нет работника?
И еще Сергей вспомнил весну и лето в том маленьком камском городке. С какой радостью встречал он вместе с другими мальчишками первые большие пассажирские пароходы. Это был настоящий праздник! А сколько на реке появлялось барж: больших, черных, которые тянули на буксире приплюснутые к воде пароходики, с натугой шлепавшие колесами. Пароходы оставляли за собой огромные дымные хвосты, стелющиеся вдоль реки. С верховьев Камы двигались плоты с лесом, на которых стояли новенькие, будто игрушечные, домики. Глядя на эту картину, Сергей уже не думал о столярном цехе. Ему хотелось уплыть по реке вверх, где рубят лес, где собираются плоты, откуда плывут вместе с избушками довольные, счастливые люди.
И получилось так: после четырех классов школы на работу его никуда не приняли. Пришлось проучиться и в пятом классе, и в шестом, и в седьмом. После семилетки он пошел в школу ФЗО учиться на столяра. Окончив ФЗО, поехал на лесозаготовки в далекий Чарусский леспромхоз. Поглядел, как работает бензомоторная пила, как ухают деревья, срезаемые ею, — ну, и влюбился в пилу.
…Новинка, по сравнению с Сотым кварталом, показалась Ермакову городом. Сотый квартал теперь уже спит, керосиновые лампы потушены, и только, может быть, возле клуба вспыхивают цигарки в зубах парней, уговаривающих девчат не спешить домой. А здесь все залито электрическим светом. В окнах общежитий мелькают люди, в красном уголке только топоток стоит, в лесу на горке за домами чья-то гармонь жалобно поет.
Миновав Новинку, Ермаков снова оказался в густом темном лесу. Лежневая дорога двумя широкими серыми лентами уходила в лесную даль.
В Чарус он пришел в глухую ночь. Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина. Поселок был погружен во тьму, и только в конторе леспромхоза в двух окнах угловой комнаты виднелся свет. Подойдя к освещенному окну через скверик, Ермаков увидел в директорском кабинете много народу.
Помимо своих, конторских, тут была группа людей в одинаковых черных костюмах с позолоченными пуговицами и треугольными золотыми нашивками на рукавах, какие носят горняки; на полочке и крючках вешалки громоздились форменные фуражки.
«Наверно, приехали взрывать Водораздельный хребет! — подумал Сергей. — Вот встряхнут гору! Значит, скоро Глухая Ильва потечет на юг. Наш лес поплывет к большим городам, к заводам. Это будет здорово!»
Он живо представил, как горняки начнут развертывать свои работы: привезут на Водораздельный всякое оборудование, разобьют брезентовые палатки. От передвижных компрессоров сжатый воздух по трубам, по шлангам пойдет к бурильным молоткам. Они затрещат, как пулеметы, врезаясь в камни. Начнутся взрывы. В горе будут пробиты штольни, а внутри во все стороны — дудки. Потом эти дудки и штольни начинят взрывчатым веществом и подпалят: хребет вздрогнет, загудит от страшного взрыва, гора камней полетит вверх, и в Водораздельном образуется огромная брешь; ниже этой бреши русло Глухой Ильвы будет перегорожено обрушенными скалами, и река кинется в брешь через Водораздельный хребет, вольется в Ульву. Ведь только подумаешь — дух захватывает! А рядом с горняками будут работать лесозаготовители. Вот подымется тарарам! У медведей только пятки засверкают, как начнут удирать со страху.
Но вдруг Ермакова будто кто-то подтолкнул под бок и язвительно спросил: «Думаешь, счастье тебе принесли горняки, эти люди в форменных костюмах? Если бы не они, так, может быть, никто и не подумал отбирать у тебя бензомоторную пилу. Это они торопят Чарусский леспромхоз убирать скорее лес со склона горы. Поэтому и присланы на Новинку передвижные электростанции… Не останешься ли ты в проигрыше от их затеи?»
И радость сразу погасла.
В контору Сергей зайти не решился, и дожидался директора у выхода. Ждать пришлось долго. Вспотевшего в дороге, его начал пробирать холод. На улице было свежо, пала сильная роса, над озером повис густой белесый туман. Чтобы согреться, Сергей прохаживался по тротуару, проложенному возле скверика. Теперь бы крепко спать в мягкой постели, в тепле, а его вынудили ходить тут, как часового на посту!
Но вот совещание кончилось, в освещенных окнах замелькали тени. Люди стали выходить из конторы. Свет в директорском кабинете погас. Черемных и Зырянов вышли последними.
— Яков Тимофеевич, я к вам! — сказал Сергей, преграждая дорогу директору.
— Кто это? Это ты, Ермаков? — удивился директор.
— Я, товарищ Черемных.
— Откуда ты взялся среди ночи?
— Из Сотого квартала. Жду вот вас.
— Что тебя погнало в такое время?
— Я насчет пилы, моторку у меня отбирают.
— А, вот что… Ну, пойдем ко мне, — и директор взял его под руку, повел. — Не хочешь расставаться со своей машиной?
— Ясно, не хочу.
— Почему «ясно»? Для меня совершенно неясно. Тебе же новую дадут, лучшую.
— Не надо мне лучшую. Я и с этой хорошо работаю. Сегодня новый рекорд установил — семьсот хлыстов!
— Ну, молодец, поздравляю!
— Яков Тимофеевич, дайте распоряжение Чибисову, чтобы он не отдавал мою пилу на Моховое. Я с ним разговаривал по телефону, так он мне сказал, что это ваше личное указание.
— Да, есть такое указание. Все бензомоторные пилы будут сосредоточены на одном участке, на Моховом, а на всех остальных будут работать электропилы.
— Но одну-то мою моторку можно оставить на Новинке?
— А какой смысл? На Моховом у нас будет специальный механик по бензопилам, туда будем забрасывать для них запасные части, горючее. Твоя мотопила на Новинке будет всю музыку портить.
— Что она испортит? Мне никакого механика не надо. Я сам все сделаю. Я гарантирую вам бесперебойную работу моей пилы, даю голову на отсечение, что никто меня не обгонит.
— Это хорошо, но зачем рисковать своей головой ради старой разбитой пилы, которая вот-вот пойдет на свалку?
Подошли к директорской квартире. Черемных постучал в дверь.
— Так вы дайте распоряжение Чибисову, — настаивал Ермаков на своем; в его голосе чувствовалось раздражение: мол, чего он еще волынит?
— Ты обожди, парень, не горячись, — спокойно сказал директор. — Сейчас зайдем ко мне, посидим, поговорим, авось как-нибудь конфликт уладим.
Дверь открыла Пелагея Герасимовна.
— А это кто с тобой? — спросила она мужа, вглядываясь в незнакомого человека.
— Это, мать, Сергей Ермаков, отличник, награжденный самим министром.
— Знаю, знаю, слыхала, — сказала хозяйка. — Ну, проходи, Сереженька, проходи!
