— Теперь ты за это будешь отвечать, — важно объявил Патрикеев и даже выпрямился весь под своей большой шапкой. — Ты потоптал гряды... Ты вырвал это... А оно ещё не совсем готово.
Кирик хотел рассердиться, но услышал приближавшиеся шаги, глянул через плечо и смутился. К ним шла, поигрывая хлыстиком, русская женщина. Кирик сразу признал в ней главного приискового начальника Анну Лаврентьеву: он видел, как ездила она на том сером коне, который когда-то хотел укусить его, и относился к ней с большим почтением.
— Он испортил гряды, — тоненьким, противным Кирику голосом сообщил Патрикеев Анне, ткнув пальцем в грудь Кирика. — Он таскал это... — и, не найдя подходящего русского слова, Патрикеев так широко развёл руками, точно Кирик обошёл и вытоптал всё поле.
— Он не видел! Он врёт!! — заорал Кирик, возмущённый ябедой сородича. Он ещё не привык видеть в нём «начальника». — Если я пробовал эту паршивую траву... эту новую траву... так разве мы работаем у чужих? Разве огород артели не мой огород?
— Где ты сам работаешь? — спросила Анна, с интересом наблюдая расходившегося Кирика.
— Расчищаю покосы, — сказал он угрюмо, но быстро добавил, желая показать ей, какой он дельный человек, и, вместе с тем, подчеркнуть ничтожество Патрикеева. — Я получил нынче премию. Самую первую получил. Сатин и ситец получил и сто рублей денег получил.
Анна улыбнулась торопливой похвальбе Кирика, решив, что он испугался и немножко заискивает.
— А если бы Патрикеев пришёл к тебе на покос и развёл там костёр и сжёг сено, которое ты накосишь... Что бы ты сделал? — спросила она, переводя взгляд на морщинистое безбородое лицо старика-председателя.
— Я бы взял его и сбросил вниз головой в речку, — запальчиво, не раздумывая, сказал Кирик. — Пусть бы он пускал пузыри, пока не всплыл, как дохлый тюлень.
— А если он сделает с тобой то же за потоптанные гряды?
Кирик опешил, но тут же возразил с гордостью, путая русские и эвенкские слова:
— Я не топтал. Я только рвал и пробовал. Пусть старик придёт на покос. Пусть набьёт себя сеном хоть до самого горла. Пусть унесёт, сколько может. Сжигать — это другое дело. Это — злое дело!
Анна всмотрелась в обиженное лицо Кирика, и ей стало весело: перед ней стоял человек, перешедший чуть ли не прямо из патриархального родового коллектива, в её огромную трудовую семью.
— Ты должен беречь этот огород, как свой покос. Если работа огородников не принесёт артели дохода, ты получишь меньше на трудовой день. И каждый член артели получит меньше.
— Я могу посадить все корни обратно, — с угрюмым снисхождением предложил Кирик, начиная понимать, что поступил неладно, и только из упрямства не желая сознаться в этом.
Патрикеев нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
— Оно всё равно не будет жить. Женщины садили вчера то, что выдёргивали по ошибке. Однако это зря. Оно сварилось на солнце. Ты совсем ещё молодой и глупый, Кирик!
Тогда «молодой» Кирик, которому едва перевалило за пятьдесят, неожиданно развеселился и, показывая в усмешке свои чёрные от табака зубы, сказал Патрикееву:
— А ты старый ворон! И видно, ты совсем уже одряхлел, если твои глаза не отличают нужную траву от лишней. В другой раз не берись сторожить поле. Слепой сторож — это ружьё без дроби.
И Кирик, очень довольный своей остротой и тем, что отомстил старику Патрикееву, снова пошёл вдоль гряд, тонконогий и стройный, как лесная сушина.
Успехи эвенкской артели вызывали у Анны чувство гордости. Радовало её и хорошее любопытство кочевых охотников, каждый день приезжавших посмотреть на оседлое хозяйство. Ей хотелось втянуть в работу всех людей, праздно болтавшихся в тайге. В самом деле, кому, как не охотникам проводить лето на огородах и пашнях.
Поднимаясь на террасу своего дома, Анна вспомнила волнение Патрикеева, бранившего Кирика за потраву, и Кирика, который считал себя полным собственником артельного добра во всём, что ему потребуется, и сама снова по-хорошему взволновалась. Семья Кирика заняла половину просторной деревянной избы, но он, придя домой с покоса, не лёг спать в этой избе, а устроил себе в кустах, рядом с избой, чум-шалашик.
— Ах чудак! Милый, смешной чудак!
Анна присела на пороге открытой на террасу двери и подумала:
«Теперь надо заняться постройкой овощехранилища. Для капусты можно устроить засольные ямы-чаны прямо в земле, зацементировать их, устроить над ними навесы. Сегодня же надо дать распоряжение. — И Анна сразу представила тысячи нитей, связавших сельскохозяйственную артель с предприятием.
Подумав о предприятии вообще, она остановилась мыслями на руднике, на проектах — своём и ветлугинском.
Она очень тревожилась за участь своего проекта.
«А вдруг он не будет принят, а примут проект Ветлугина! Могут ведь предложить провести его в действие. В лучшем случае несостоятельность того проекта скажется сразу же на практике. Но и тогда надо будет опровергать, доказывать, затягивать время и выполнение программы... А может быть и другое: обвал в руднике и гибель рабочих».
Анна даже задохнулась от злого, отчаянного волнения.
— Нет, — сказала она, отгоняя страшные мысли. — Мы же всё объяснили.
Она стянула сапожки, отбросила их и насторожилась: услышала голос возвращавшейся из садика Марины.
— Закрой глаза и открой рот, — сказал Юрка.
— Не закрою и не открою, — почему-то сердито ответила Маринка. — У самого руки грязные да ещё «рот открой!» Дай, я сама возьму.
— Всё бы ты сама! Ну да уж ладно, бери. Придёшь играть?
— Приду, — шепелявя занятыми губами, обещала Маринка. — Мне теперь можно. Папа сказал, можно. Папа мой сознательный.
— А мать?
— Она? — Маринка помедлила с ответом. — Она везде сознательная, а когда мне так говорит: «Запру тебя на замок».
Маринка подошла к ступенькам веранды, взглянула вверх, вздрогнула, заулыбалась и, сразу позабыв о Юрке, побежала к матери.
Анна обняла её обеими руками, любуясь, слегка отстранила от себя: выражением лица, особенно глазами, всем постановом хорошенькой светлой головки она повторяла Андрея, только по-детски, по-девичьи нежнее и красивее. Маринка смотрела вопросительно и всё улыбалась, довольная встречей и тем, что мать так попросту, совсем как маленькая, сидела на пороге.
— Ты сегодня никуда не пойдёшь?
— Пока нет. Вечером пойду в контору, а сейчас мы с тобой можем отдохнуть немножко.
— Пойдём на гору, погуляем...
Анне совсем не хотелось гулять. Веки её, нахлёстанные дорожной пылью, припухли. Да и ночь она опять провела за рабочим столом, ещё раз проверяя детали своего проекта. Она могла бы вздремнуть, сидя даже вот здесь, на пороге. Но Маринка смотрела на неё так жалобно, ласково. Анна забрала всей ладонью её тёплую ручонку.
— Ну, что ж, если тебе так хочется, пойдём на гору.
— И с мальчишками?
— Хорошо. Возьмём и мальчишек. Видишь, я тоже немножко сознательная...
— Ты подслушивала! Ты подслушивала! — закричала Маринка весело, но вся покраснела. — Вот ты какая!
— Да, уж такая! Вы же громко разговаривали. — С этими словами Анна поднялась и повернула голову на шорох шагов по дорожке.
Голубое платье мелькнуло сквозь зелёные листья, и по лицу Анны прошла тёмная тень. Она обняла дочь за крепкие плечики, прижала её к себе, точно хотела спрятать, но Маринка, шаля, запрокинулась на её руки, посмотрела снизу на Валентину, поднимавшуюся по ступенькам и, смеясь, перегнулась совсем, так что её светлые волосёнки, отлетев со лба, запрокинулись вместе с нею. Анна, перехватывая руками, наклонилась тоже, пока Маринка не взглянула в её лицо совсем близко: на нём было странное, незнакомое выражение какого-то стыда и страдания. Девочка смутилась, перестала шалить. Обе выпрямились и посмотрели на свою гостью.
Валентина стояла, опустив руки, слегка шевелила тоненькими пальцами, и губы её слабо шевелились, но улыбка не выходила. Анне эта улыбка показалась виноватой, а Маринке вдруг стало жалко Валентину Ивановну, потому что она одна, что никого у неё нет, кроме Тайона, и тот — собака, да ещё такая собака, которая никогда не сидит дома.
Желая развлечь Валентину, Маринка подошла к ней, едва они прошли в столовую, и, подмигивая, сказала тихонько:
— Пойдём, я покажу тебе своих мальчишек!
— Вот зверёныш! — сказала Анна тёплым грудным голосом и так рассмеялась, что холодок встречи сразу растаял.
— Ты думаешь, Валентине Ивановне интересно смотреть на твоих чумазых мальчишек?
— Они вовсе не чумазые! Юрка — он просто такой чёрный. Он такой и родился и никогда не отмывается. Зато он подарил мне вчера телефон. — С этими словами Маринка вихрем сорвалась с места и вытащила из-под дивана спичечную коробку, за которой на длинной нитке выкатилась пустая катушка. — Приложи коробок совсем к уху, — попросила она Валентину. — Я буду говорить.
