и дело отступают, шоферам приходится таскать много канистр с бензином для своих отступающих моторов, — подумал я, — пока доберутся до Германии, протрут сапоги до дыр». Все это я придумал позднее, спустя много лет. Тогда же я видел только сапоги и канистры. Хлопнула дверь погреба, двое солдат спустились по лестнице. Один из них посвечивал фонариком. Пока они спускались, Талме поднялась, взяла молитвенник, раскрыла его. У нее дрожали руки, и она уронила молитвенник, он упал на глиняный пол, я увидел, что молитвы отпечатаны золотыми буквами. Немцы оглядывали подвал. Может, зашли они из чистого любопытства? Может, искали людей на рытье окопов? Может, никого не искали, но, увидев дверь, ведущую в подвал, решили посмотреть, нельзя ли тут чем разжиться? Все зависело от того, какой они получили приказ. Я был еще маленьким, но уже знал, что приказ для немецких солдат царь и бог. Без приказа они покладисты, угощают ребятишек шоколадом, но стоит прозвучать знакомой формуле, и немец перестает слышать, видеть, чувствовать, понимать. Он исполняет приказ. Стреляет в цель. Заданная цель С3-2. Заданная цель — силуэт живого человека. Он исполняет приказ. Ищет людей на рытье окопов. Ничего не ищет. Ищет погреб, где можно чем-нибудь разжиться.
Фонарик поочередно осветил углы подвала и погас. Немец наклонился, поднял молитвенник, протянул его Талме. Что-то сказал спутнику.
— Что, что он сказал? — зашептал я Рудольфу.
— Он сказал, что здесь похороны, пойдем отсюда.
Напоследок немец еще раз зажег фонарик, луч света уткнулся в лицо Рудольфу, и я заметил, что на скулах у брата начинает расти борода. Не какой-нибудь там мальчишеский пушок, а настоящая щетина бороды. Впоследствии один знакомый мне говорил: «С бородой приходят беды!» Еще некоторое время луч задержался на лице брата, потом скользнул по туловищу, немец опять что-то сказал своему спутнику, и они поднялись по лестнице, дверь захлопнулась. От сквозняка заплясало пламя свечей. «Что, что он сказал?» — «Он сказал, что парень, пожалуй, достиг призывного возраста». Пламя свечей трепыхалось, на стенах плясали тени. Мой брат достиг призывного возраста! Мать похоронили на следующее утро. Немцы отступили. Стол раскололи на дрова. Рудольф с остервенением размахивал топором, щепки летели во все стороны, и с каждым взмахом исчезала река, раскалывался континент, рушились горные массивы. Рудольф уничтожал океаны, моря, пустыни, плодородные равнины своего детства. Мой брат был взрослый человек. Мой брат достиг призывного возраста.
Не знаю, как выглядит смерть, но представить себе могу. В качестве материала необходимо взять какой-нибудь темный камень, скорее всего, черный мрамор. Будем откалывать кусок за куском, откалывать непрерывно, беспощадно, пока каменная глыба не проникнется одиночеством. Здесь незачем искать пропорций или стремиться к соответствию с реальным, незачем гнаться за какой-то конкретной фигурой или образом, как раз наоборот: от конкретной фигуры или образа надо отколоть друзей и близких. Отколоть мать, отколоть отца, отколоть. сестер и братьев, и всю боль по отколотым сохранить на каменном лице. Но чтобы смерть была вполне законченной, придется отколоть и друзей. Может случиться, что к тому времени в каменной глыбе будут высечены руки, и они мертвой хваткой вцепятся в то последнее, что осталось. Но смерть должна быть беспощадной, об этом ни на миг нельзя забывать, и если человек упорствует, цепляется за друзей, придется отколоть их прямо с пальцами. Только тогда изваяние останется в полном одиночестве, а если будет у него лицо, пусть в нем запечатлится боль по ушедшим годам, потерянной жизни. Не важно, каким будет это лицо. Возможно, вы не отыщете в нем ничего человеческого, однако задача достигнута. Так выглядит смерть. Черный мрамор, пожалуй, самый подходящий материал. Возможно, смерть будет даже прекрасной.
Я бы никогда не взялся за такую скульптуру. Мне это не нужно. Это никому не нужно. Нужна жизнь. Но я должен знать не только друзей, я должен знать своих недругов. Первым ударом откололи Харалда. Ребенку не так тяжело. А насколько тяжело? Нет, нет, не бойтесь, я не собираюсь выражать эту тяжесть в числах, в килограммах, я согласен, взрослые воспринимают все болезненней. Вторым ударом откололи мать. А может, я ошибся, ребенку тоже тяжело? Всего ведь не расскажешь. Если кто-то утверждает, что он «все» рассказал, одно из двух: или он лжет, или не отдает отчета своим словам, что почти одно и то же. Руки от работы крепнут, на ладонях остаются только мозоли, так и память порой оставляет только мозоли, быть может, словечко «только» здесь не совсем на месте, быть может, и мозоли памяти со временем стираются, но, по-моему, жизнь еще так тяжела, что одни мозоли заживают, а другие натираются. «Честный простой человек с мозолистыми руками». Честные простые люди, не прячьте свои мозоли. Я не смогу рассказать всего, я только могу попытаться. Дважды резец скользнул мимо жизни Рудольфа. Первый раз в сорок пятом, второй — в шестьдесят третьем. Сильный яд убивает мгновенно, яд войны отравляет медленно. Рудольф говорил, что товарищи по работе подтрунивали над ним. «Поглядеть на тебя — здоров как бык, в троллейбус не пролезешь, налег плечом — дверь высадил!» Когда летом шестьдесят третьего брат вышел из больницы, мы с ним много говорили. Мы никогда не поминали ЕЕ, и все же у меня о ней сложилось определенное представление. «Я ни на миг не допускал такой мысли, — рассказывал брат. — ЭТОГО никто не допускает. Но лишиться сознания — вещь неприятная. Теряешь над собой контроль».
ОНА могла прийти в тот момент, когда Рудольф лежал без сознания. Сначала уплыли вещи, стены вдруг отступили, все это происходило под затухающий жалобный звук. Вернее, звуков не было, но стены отступали так стремительно, что Рудольфу казалось, будто он слышит затухающий жалобный звук, трудно было представить, чтобы громоздкие стены двигались бесшумно, как туман в полях. Вслед за тем нарушилась координация движений. Рудольф не смог сжать руки в кулаки. Человек себя чувствует уверенней, когда руки сжаты в кулаки. Быть может, пальцы двигались, сжимались, но обратная связь отключилась, ответных импульсов не поступало. Вместе со стенами уплывали секунды, минуты, часы исчезли еще раньше. Время вылилось, как вода из разбитого кувшина. Все прекратило свое существование, исчезла мебель, исчезли стены, потолок, пол, исчезли краски, звуки и запахи. И, наконец, исчезло тело. Рудольф напрасно искал свои руки, ноги, искал бедра, грудную клетку,
