— Но тебя ведь никто не посылал сюда? Тебя убить могло.
— Ничего… Не могло. Я все время падала.
Леон обнял ее, ласково потрепал рукой по плечу.
— Ух ты, сестренка моя родная! — сказал он, и почему-то все обиды на нее сразу прошли и как-то легче на душе стало.
Оксана, раскрасневшаяся, возбужденная, сказала, засматривая к нему в темные, впалые глаза:
— Лева! Я ушла от Якова. Совсем… Учи меня скорее стрелять. Я тоже пойду на баррикады.
Леон недоверчиво посмотрел в ее зеленоватые глаза, — в них были решимость, а вместе с тем и что-то детски простодушное и наивное.
— Поздно теперь, Аксюта, — сказал он не то с укором, не то с сожалением и, достав ключ из кармана, протянул ей: — Иди лучше домой. Может быть, там батя ждет…
— Батя там с мамой, — перебила его Оксана. — Их выселили из хутора. Семена убили, Федор еле дышит. И Алена при смерти.
Леон потемнел, отступил от нее, потом схватил ее за плечи и глухо спросил:
— Алена при смерти?
— Да. Сердечный удар.
Леон опустился на завалинку чьего-то домика, снял шапку, потер лоб ладонью и тяжко вздохнул.
— Зачем ты… сказала мне сейчас об этом, сестра? — с трудом проговорил он.
Подошел Рюмин и весь просиял, увидя Оксану:
— Оксана, родная…
Оксана строго посмотрела на него, и Рюмин осекся.
Леон, опираясь о завалинку рукой, поднялся, бросил взгляд на противоположную сторону реки и пошел, как больной, улицей поселка.
…Вскоре войска снова повели наступление. На этот раз им удалось занять вокзал, железнодорожные мастерские и обложить поселок со всех сторон.
Леон подсчитал людей, наличие боевых припасов и сказал командирам дружин:
— Товарищи, мы сделали все, что было в наших силах. Дальше может быть лишь разгром… В целях сохранения сил нам придется прекратить военные действия и, пользуясь темнотой, пробиваться на ту сторону реки, за город.
Все выслушали его молча, и только дед Струков сказал:
— А никак нельзя еще хоть до утра продержаться? Воевали, воевали, и так уходить…
Раздался оглушительный взрыв снаряда и разметал баррикаду.
А когда дым рассеялся, Леон поднялся на ноги и увидел в стороне, с окровавленным животом, лежал дед Струков. Поодаль от него повис на баррикаде труп Александрова, Леон проглотил слезы, снял шапку, и все друзья его сделали то же.
— Уходите, товарищи! — низким, грудным голосом сказал он. — Но помните: мы не побеждены. Тяжко это — отступать, но лучше во-время отступить и сохранить силы, чем дать разгромить себя. Пусть это восстание будет началом подготовки нашей к новому, сокрушительному удару по самодержавию… Приказываю немедленно начать пробиваться на противоположную сторону реки.
И дружинники, рассыпаясь по улицам и прячась подле домов и заборов, начали отход к реке.
Леон с друзьями бежал по одной из узких улочек, последней улочке поселка, за которой был лес, а за ним бежали дружинники.
Неожиданно на перекрестке улиц показались казаки и солдаты с ружьями наперевес.
— А-а, вот вы где, хамское…
Офицер не договорил: Вано Леонидзе застрелил его наповал.
— По дворам! — крикнул Леон, поняв, что дружинники попали в засаду, и вместе с Ольгой, Вано Леонидзе и Ткаченко перепрыгнул через низкую загородку и скрылся во дворе.
А Вихряй, Рюмин и Лавренев укрылись в противоположном дворе со своими дружинниками.
Казаки и солдаты вбежали в переулок и закричали:
— Сдавайся, сволочи, на капусту посекем!
Рюмин бросил бомбу, но она не разорвалась.
— Черт! Последняя! Как же это? — сказал он, с удивлением глядя на лежавшую на снегу бомбу.
— Вихряй, Борис, уходите! — крикнул Леон через улицу и сказал своим: — Садами, к балке. За мной!
Хлопнул выстрел, и Рюмин скрылся за оградой.
Ольга прицелилась в казака, стрелявшего в Рюмина, и ее выстрел потерялся в грохоте запоздавшего взрыва бомбы.
В это время Леона ранило в ногу. Он упал, но Ткаченко поднял его и потащил во двор Горбовых.
В хате Горбовых Ольга быстро разорвала на полосы белую наволочку, а Ткаченко снял с Леона сапог.
— Ольга, хоть ты уходи. Ведь погибнешь в Сибири, — кривясь от боли, сказал Леон, но Ольга даже не посмотрела на него и продолжала забинтовывать его рану.
— Лежи и молчи… Не пропаду, не беспокойся, — ответила она.
Тогда Леон сурово сказал Ткаченко:
— Сергей, ты остаешься руководителем организации… Приказываю тебе немедленно удалиться.
Ткаченко подумал, зарядил маузер. Потом поцеловал Леона и Ольгу и, распахнув окно в глухой стене, выпрыгнул в узкий проход между домами.
Леон облегченно вздохнул, прислушался к выстрелам, доносившимся из коридора, со двора, и подумал: «Вано! Храбрый человек». Потом заглянул во вторую половину хаты и увидел Ивана Гордеича.
Там на лавке лежала Дементьевна, вся в белом, со скрещенными руками на груди и со свечой в них. Свеча мерцала слабым пламенем, воск стекал с нее на руки Дементьевны и застывал на них.
У лавки стоял Иван Гордеич, ссутулившийся, большой, и смотрел на покойницу полными слез глазами.
А Оксана сидела возле мертвого Рюмина и беззвучно плакала. Около нее суетилась незнакомая маленькая старушка, ласкала ее морщинистыми, сухонькими руками и сама всхлипывала.
На следующий день арестованных вели на вокзал под усиленной охраной казаков. Казаки ехали по бокам колонны густой цепочкой, оголив шашки, а в нескольких шагах от них шли жители, — молчаливые, угрюмые, и смотрели на дружинников печальными глазами.
Леон ковылял впереди рядом с Вано Леонидзе, Ольгой, Вихряем и Лавреневым. Он видел отца, Оксану и неизвестно откуда появившегося Степана Вострокнутова и зорко наблюдал за казаками: нельзя ли бежать? Но бежать было невозможно.
Возле вокзала толпился народ.
Едва арестованные приблизились, как толпа жителей хлынула к ним, некоторые бросились на казаков с поднятыми кулаками, и площадь огласилась криками:
— Душегубы!
— За что народ мучите?
— Разойдись, стрелять будем!
Леон повел глазами по сторонам и увидел Луку Матвеича, а в следующий миг услышал его мужественный, призывный голос:
— Товарищи, выше голову! Революция продолжается!
В это время послышался другой голос:
— Поздно теперь… Не надо было выступать.
Это был голос Ряшина. И Леон что было силы крикнул:
— Товарищи, мы не побеждены! Да здравствует революция! Да здравствует демократическая…
Казак ударил его плеткой по голове, и Леон умолк.
Вскоре арестованных загнали в вагоны.
И в это время ударил колокол, и по вокзалу разлилась мелкая, как бы замирающая дробь, а потом все стихло. Но вот колокол резко прозвонил два раза, и тяжкий гул, как гул прибоя, все приближаясь, покатился по вокзалу, залил площадь, и от него задрожал, зазвенел воздух, здания, сама земля…
Поезд шел с севера.
Чига — унизительная кличка казаков в дореволюционное время.
Двойник — узкая дорога между хлебами.
Четверть — десять пудов.
Так в книге. Прим. верстальщика.
«Блек» — марка насоса.
Так в тексте бумажной книги. Прим. верстальщика.
