В дверях показалась жена портного, подошла к нам.
— Какая там переделка! — неприветливо сказала она, выслушав нас. — Разве сами не видите — он в полосу зашел.
Тут я сообразил, что портной запил и сейчас ловит чертей на стене.
— Через неделю заходите, он к тому времени очухается! — сказала женщина.
Через неделю! Нам и одного часа нельзя было терять. Я стал уговаривать женщину самолично взяться за переделку.
— За качество не спросим, — говорил я. — Как выйдет, так и ладно, лишь бы в срок. Пять рублей… Шесть… Ну, семь хотите!
Она заколебалась.
— Да вот он, идол-то! Унесет он ваш костюм и пропьет!
Портной действительно уже заметил в моих руках сверток и хищным горящим взглядом примеривался к нему, позабыв о ловле чертей.
— Разве допоить? — нерешительно сказала женщина. — Купить ему, окаянному, еще бутылку, он до завтрева зенки зальет.
Была куплена бутылка самогона, портного допоили, заперли в курятнике, женщина взялась за работу, и на следующее утро мы получили перешитый костюм. Когда я отсчитывал женщине семь рублей, дверь курятника вдруг с треском открылась, и во двор выскочил портной, еще более всклокоченный, чем вчера, с куриными перьями и пухом в волосах.
— Стой! — заорал он, кидаясь к нам. — Стой! Кто такие?
И вдруг оцепенел, увидев деньги в руках у жены. Мы вышли на улицу. Вслед нам неслись со двора крики женщины:
— Не твои, не подходи, нечистый дух, не отдам!..
— Он изобьет ее, — сказал Юсуп.
Мы вернулись, приоткрыли калитку и ушли, успокоенные. Во дворе действительно шло избиение, только не портной бил жену, а она его. Она била его сырой коровьей печенкой, очень ловко и смачно, угадывая по щекам то справа, то слева и в то же время громко взывая о помощи — обычная женская тактика.
Весь день мы с Юсупом пробыли вместе, не зная куда себя девать, чем заняться. В саду мерцала солнечными искрами листва, шелестели крыльями горлинки, присаживались на землю удоды, поднимая свои хохолки, одиноким светлым голосом кричала иволга. День был ветреный, прохладный, с высокими тонкими облаками в синем небе, с веселой игрой на траве теней и солнечных пятен. После полудня ветер стих. Я взглянул на часы. Пора нужно браться за дело.
Час предвечерней молитвы и час отъезда извозчиков к вечерним поездам не совпадали. Я пошел в дом к одному извозчику, разбудил его. Поедет ли он на станцию через час? «Через час? Почему? — спросил он.
Ведь никаких поездов в это время нет». — «Уезжает один очень важный человек, — пояснил я. — На станции этого человека будет ждать вагон с паровозом». — «А что за человек?»— загорелся любопытством извозчик. «Секрет, — сказал я. — После его отъезда большой поднимется в Ходженте шум».
Этого вовсе не следовало говорить: ведь у извозчика есть и родичи и знакомые. Впрочем, за один час он разболтать не успеет. Я пообещал ему за поездку три рубля вместо двух, и он убедился, что человек действительно важный. «Запрягай, будь наготове, через час мы придем». — «Хоп, майли, — ответил извозчик, — еще успею вымыть коляску».
Я ушел, и как раз над Ходжентом со всех минаретов послышались голоса муэдзинов. Наше время. Через пятнадцать минут мы были в переулке, у забора. Я подставил Юсупу спину, он прыгнул в сад. Шорох, треск — он прятался в кустах. А мне в узком переулке спрятаться было некуда. Я отошел на противоположную сторону переулка, наискось, но так, чтобы отсюда услышать свист, наш сигнал. Из калитки поблизости вышла женщина, я с беззаботным видом пошел ей навстречу, пропустил ее мимо себя, подождал и вернулся на прежнее место. Кутбия, верно, уже переодевается. Черт побери, сколько же времени ей нужно, чтобы переодеться! Еще два раза я покидал свое место и с беззаботным видом шел навстречу случайным прохожим. А свиста все не было. Показался еще один прохожий, приблизившись к нему, я похолодел: это был хозяин Юсупа, тот самый, что не верил в кошачьи сновидения.
Бывают же такие встречи некстати!
— А-а-а! — закричал он, увидев меня. — Здравствуй, что ты здесь делаешь? А я был у брата в гостях, в кишлаке. Хорошо живет брат, ему дали по реформе шесть тапанов[7] земли и на три года освободили от налога. Подумай только — на три года!.. Как ты думаешь, если я подам заявление, меня ведь тоже могут освободить от налога? Может быть, придется подсунуть червонца два кому-нибудь в райисполкоме. Это ничего, я подсуну. Как ты думаешь, Юсуп напишет мне такое заявление?
Все это он говорил, стоя на месте, не продолжая своего пути, а минуты летели, и промедление грозило бедой. Я никогда никому не желал преждевременной смерти, а сейчас искренне пожалел, что он возвращается от брата на своих собственных ногах, а не на погребальных носилках — с душою или без души, все равно, только бы на носилках!
— Да, да, Юсуп напишет, — отвечал я, беспорядочно путая слова, как в бреду. — Он обязательно подсунет… то есть напишет. А подсунуть придется в налог… то есть в райисполком… Ну, прощай, спешить нужно.
— Погоди, погоди! — закричал он мне вслед. — Я еще не досказал… погоди же, говорят тебе!
Я махнул рукой и прибавил шагу. Я уходил в глубину переулка, шагов через пятьдесят оглянулся. Мой собеседник, наконец, двинулся, пошел, вернее потащился, едва переставляя ноги. А ну, как встретится ему еще какой-нибудь знакомый! К счастью, не встретился. Через две минуты я был на своем месте, у забора, и как раз вовремя. Юсуп свистнул. «Живей, пока никого нет!»— ответил я. Над забором показалась Кутбия, она стояла на спине Юсупа. Я подхватил ее, опустил на дорогу. Потом к моим ногам упал узелок, платье Кутбии — чтобы не догадались о переодевании, — а через три секунды и сам Юсуп перебрался через забор. Этот забор запомнился мне, высокий, серый, глухой, сливающийся воедино со слепыми стенами домов, — старый Восток ничего не хотел видеть вовне, он смотрел только внутрь самого себя, а мы так дерзко вторглись со стороны! Мы быстро пошли вперед, к большой дороге, мы шли гуськом: я, девушка, Юсуп, и я боялся оглянуться и все убыстрял шаги. На дороге стало нам легче, и мы пошли в ряд, Кутбия посредине. Волосы Кутбии очень хорошо убрались под соломенную шляпу, но брюки были широки, сползали — мы не догадались купить брючный ремешок. Пришлось отдать свой, теперь мои брюки начали сползать, и я поддерживал их, засунув пальцы в карманы.
— Кутбия, прячь лицо, когда сядешь в коляску. И ничего не говори, голос выдаст тебя.
Она была в смятении, бледна и, позабыв, что одета мужчиной, семенила по-женски. Мне казалось, все встречные сразу, с первого взгляда проникают в нашу тайну.
Вот и дом извозчика, дошли наконец! Извозчик выехал из ворот, его коляска сияла и блестела. Мы уселись, Юсуп и Кутбия на сиденье, а я — напротив, на откидной скамеечке, лицом к ним. Поехали. Извозчик часто оглядывался, видимо стараясь угадать, кто же здесь важный человек, ради которого он вымыл свою коляску. А я терзался: как это я не сообразил, что на откидную скамейку нужно было посадить Кутбию, спиной к извозчику, чтобы он не видел ее лица.
Но он увидел. И догадался. Он больше не оборачивался, так мы и приехали на станцию. Юсуп и Кутбия ушли в здание, а я остался у коляски расплачиваться. Приняв от меня три рубля, извозчик спросил:
— А где же вагон с паровозом?
— Еще не пришел, — ответил я. — Подожди меня, я поеду обратно. Вот тебе рубль задатка.
Он взял этот рубль, усмешка пошевелила его усы. Конечно же, он понял, что я нарочно держу его на станции, мешаю вернуться в город, где, может быть, уже поднялась тревога.
…Пассажирский зал станции, пустой и гулкий, был полон сонно-томливого жужжания мух; на жестком деревянном диване сидели рядом Юсуп и Кутбия. Диван был прикован толстой цепью к стене, во избежание покражи. Кутбия сняла соломенную шляпу, ее косички рассыпались, в эту минуту из служебной комнаты в зал вышел дежурный по станции, молодой, веснушчатый, в красной фуражке размером больше головы и съехавшей на оттопыренные уши, совсем как у мальчишек, донашивающих отцовский картуз. Он с изумлением посмотрел на узбечку в мужском костюме, но промолчал и с важным видом скрылся за дверью кассы.
— Кутбию не следует держать на виду, — сказал Юсуп. — Через час начнут съезжаться к поезду. Ей лучше переодеться в женское платье.
Но тут выяснилось, что у Кутбии в узелке нет чачва-на — черной сетки из конского волоса на лицо. Она вышла к Юсупу в сад без чачвана. А в женском платье с открытым лицом!.. Нет, переодеваться было нельзя, ждать здесь, в зале, тоже нельзя. Куда же? Я повел беглецов через пути к знакомой водокачке, и мы сели на теневой стороне. К надписям на бетонном цоколе водокачки прибавилось много новых, одну я запомнил: «Паша Бриллиантовый». «Для карманника слишком изысканная кличка, для крупного вора в законе слишком легкая, должно быть какой-нибудь аферист», — подумал я поверхностью ума, а глубиной продолжал думать все о том же: как удастся нам завершить наше дело? Опасность еще не миновала, Юсуп и Кутбия еще не в поезде.
