— Майне браут, — с нежностью проговорил Руди, достал из бумажника фотографию молоденькой девочки в шубке и поднес к губам. — Майн шатц! Майне либсте…
Офицер забыл нужное русское слово и крикнул денщику, прося вспомнить. Макс в эту минуту принес новую порцию блинов.
— Макс, какой есть русский имья — хохцайт? — Потом сам порылся в русско-немецком разговорнике и воскликнул: — Свадьба!.. Этот есть свадьба…
Бабушка Аграфена решила, что фотокарточка из бумажника и голая девица на стене одно и то же лицо, и горестно покачала головой:
— Свадьба… невеста, значит. Какая же она невеста, ежели выставляет себя голяком? Ведь она будущая мать. Зачем же она пупок всему свету показывает? Мать — чистое имя, как цветок весенний, и дети должны видеть ее чистоту. А твоя Браута бесстыжая… Эх вы, ерманцы…
Продолжая уплетать блины, офицер внимательно слушал бабушку. Он присматривался к выражению ее глубоких темных глаз, стараясь понять, о чем она говорит.
— Ну, и как же у вас, в Германии, люди живут? — любопытствовала бабушка: — Крестьяне колхозом хлеб сеют или как? — и она показала на кусок хлеба, лежавший на тарелке. — Хлеб, говорю, сообща сеют?
— Дас ист брот, — сказал офицер. Ему показалось, что старуха спрашивает, много ли у него хлеба, и он развел руки в стороны, чтобы показать, как много земли имеет отец. Руди взял со стола один из рулонов, сложенных горкой, развернул и показал бабушке служебный красочный плакат о вербовке русских рабочих в Германию. На картинке был изображен обширный, чистый двор, вымощенный каменными плитами, просторный кирпичный коровник, водопроводная колонка посреди двора. Возле нее стоял пузатый немец, как видно, хозяин, и любезно разговаривал с улыбающимися рабочими.
— Отец? — спроспла бабушка, ткнув пальцем в пузатого немца.
— Дас ист бауэр[23],— объяснил офицер и залопотал, расхваливая, как прекрасно живут в Германии иностранные рабочие, как они хорошо одеты.
— Бавер, значит… Так, так. По-нашему — барин. Стало быть, вы, германцы, живете по-старому… Отстали вы со своим фюлером. А ты говоришь — культур. Своего-то ничего нет, все барское: вот вы и пришли чужое грабить… Гляди только, как бы не вышло, что не вернешься к своей муте… Пока Россию не завоевал, не говори пук-пук. Русские расшабашный народ, как почнут колотить вас, тогда и скажешь пук-пук. Русский по характеру доверчивый, ему доброе слово скажи — последнюю рубаху отдаст. А ежели обманешь — держись!
Немец начал догадываться, что бабушка Аграфена говорит ему не лестные слова, и насторожился. Лицо его потемнело.
— Ты давеча по харе съездил своему солдату, а он тебе в отцы годится. — Бабушка палкой нацелилась в портрет Гитлера. — Это фюлер велел тебе обижать людей старше себя? Какая выходит у вас леригия? Бандитская. Твой фюлер душегуб, на цепь его надо посадить…
Мария, глядя в щелку двери, прикладывала палец к губам, давая понять, чтобы мать не говорила лишнего. Но та махнула на нее рукой.
— Ну что ты знаки мне делаешь? Дай с ворогом-то поговорить. — И она продолжала негромко и незлобливо: — Ежели ваш ерманский народ и дальше так будет делать, то все народы отвернутся от вас. Образумьтесь, пока не поздно, прогоните своего фюлера к свиньям и живите в труде, в добре, как все народы живут. На земле хватит места каждому…
Руди по-недоброму смотрел на бабушку, глаза его приняли дикое выражение, а та как ни в чем не бывало продолжала:
— Люди должны жить в мире и помогать друг другу. Вот тогда и будет культур…
Гитлеровец резко встал и повелительно указал бабушке на дверь:
— Матка ни гут!.. Век! — И повторил грозно, берясь за пистолет: — Век форт!
Собачка вскочила и тоже залаяла на бабушку:
— Век! Век! Век!
9
Рудольф Карл фон Геллерфорт в раздражении ходил по комнате. Черт знает, до чего глупа эта старая перечница. Как не понимает, что ему ничего не стоило бы нажать курок… Всех их надо вешать!
Настроение было испорчено, и Руди не знал, чем заняться: идти в штаб было поздно, пригласить к себе приятелей-офицеров — не знал, в каких домах кто расположился. Послать за ними Макса? Не хочется оставаться наедине с этими русскими бабами, да и на улице темнеет. А ему еще в Германии все уши прожужжали: куда едешь, там партизаны… Этих русских не только завоевать надо, а перестрелять всех…
Пока офицер вышагивал из угла в угол, на кухне развернулась баталия.
Денщику понадобилась посудина купать Микки. Ничего подходящего не было, кроме продолговатой фарфоровой чаши, похожей на ванночку. Он налил в нее теплой воды, выдавил туда из тюбика жидкое мыло и стал взбивать пену. Мария с недоумением следила за гитлеровцем и, когда догадалась, что денщик собирался не то стирать в супнице, не то умываться, расстроилась. Ведь эта старинная, разрисованная лилиями супница была украшением стола. Ею пользовались по праздникам.
— Пан, нельзя пачкать… Это супница, — и она показала, как хлебают ложкой. — Я тебе корыто принесу, не трогай, пожалуйста.
— Век! — отстранил ее локтем Макс. — Баден… швимен Микки… Этот есть хорош. — И он указал на супницу.
Женщина не знала, что делать, но когда денщик принес собачку, она все поняла и всплеснула руками:
— Господи! Да где же это видано, чтобы в супнице купали собаку! — Она поспешно принесла цинковый тазик, цо гитлеровский солдат ударил ее ногой.
Привлеченный шумом, на кухню явился Руди. Не разобравшись в сути спора, он оттолкнул Марию так, что она ударилась спиной о печь. Разъяренный Руди пошел за револьвером, готовый застрелить женщину, но она успела спрятаться.
— Ферфлюхте нох маль![24] — ворчал немец. — Руссише швайн[25].
Денщик погрузил собачку в ароматную мыльную пену. Руди — руки в боки и широко расставив ноги — стоял за спиной денщика, будто охранял его.
— Макс, скажи, чтобы они сюда ни ногой! Здесь германская территория отныне и навсегда! Ты слышишь меня, олух?
— Так точно, господин обер-цугфюрер!
Чтобы успокоиться, Руди снял китель, засучил рукава и сам стал купать Микки. Белая пена хлопьями свешивалась через край супницы и растекалась по столу. Собачка царапалась лапками, задирала голову, боясь воды, и офицер вынул ее из супницы. Денщик уже приготовил теплую воду и стал смывать мыло с собачки.
— Хантух, шнель![26]
Денщик сорвал с гвоздя холщовое полотенце, вышитое красными петухами, и подал офицеру. Руди завернул Микки в полотенце и понес в комнату. Там он присел на диван и стал бережно вытирать ей лапки. Собачка дрожала от холода. Офицер, ласково приговаривая, завернул ее в бабушкину шаль с висюльками и, точно куколку, посадил в угол дивана. Собачка глядела оттуда вытаращенными глазами, мигала ресницами и скоро задремала.
10
Приближалась ночь. На душе у Руди было тревожно. Он косился на черные окна и думал, что напрасно утром приказал выбросить хозяйские одеяла, приспособленные для светомаскировки. Ими можно было занавесить окна: вдруг прилетят ночью советские самолеты или, чего хуже, заглянут в окно партизаны и бросят гранату.
Проклятая страна. Даже электричество не горит: вместо него вонючие лампы, пахнущие керосином. Руди приказал денщику отобрать у хозяев все лампы и устроил у себя настоящую иллюминацию. Но стало душно, и он велел вынести лампы на кухню, оставив одну, с цветным старинным абажуром.
Время было располагаться на отдых, а сон не шел. Руди счел нужным принять все меры предосторожности. Он сам с фонариком проверил запоры на дверях. Этого показалось мало, и он велел Максу ночью дежурить у двери с автоматом. Денщик поставил табуретку на кухне, сел на нее верхом и, опершись подбородком на рукоятку автомата, мрачно задумался.
Офицер разделся. Макс постелил ему на диване. Белье забрали у хозяев. Накрахмаленные простыни приятно похрустывали.
Руди взял в постель Микки, повесил на спинку стула автомат, сунул под подушку заряженный револьвер. Он с безотчетным страхом и раздражением прислушивался к звукам ночи: за стеной кряхтела в своей постели старуха. Черт знает, что за проклятая страна. Кажется, уже перемололи все русские дивизии, сколько их было, а за окном слышны выстрелы. Кто стреляет: свои или партизаны? За полночь он забылся, готовый в любую секунду вскочить по тревоге.
Была уже глубокая ночь, когда бабушка Аграфена, привыкшая вставать по нужде, забыла спросонья о том, что у нее в доме непрошеные постояльцы, пошла через большую комнату и запуталась в ковре, которым отгородился офицер. И тот вскочил как оглашенный, выхватил из-под подушки револьвер и наставил на бабушку.
— Цурюк! Хенде хох! — Он был смешон в длинной ночной рубахе с револьвером в руках.
— Чего ты? Я по своим бабским делам иду, а тебя ровно кипятком ошпарили… (Бабушка сама перепугалась истошного крика немца.) У тебя вон леворверт, а у меня один веник… Чего же ты старухи боишься?
