С двух сторон в комнату вбежали денщик, вооруженный автоматом, и дочь Мария, простоволосая, с бледным, встревоженным лицом. Она закрыла собою мать и стала просить немца:
— Простите ее… Она старая, не убивайте! — И увела бабушку.
Остаток ночи немцы не спали, громко переговариваясь. А когда забрезжил рассвет, офицер приказал денщику вызвать машину. До последней степени он сейчас презирал русских и не желал никого видеть.
Когда Макс приехал, немцы, грохая дверьми, стали выносить чемоданы. Они не забыли прихватить бабушкино постельное белье и ее теплую шаль. Даже супницу взяли: в конце концов, Микки тоже имела право на собственность.
За каких-нибудь полчаса дом опустел, двери были распахнуты настежь, и сырой ветер гулял по комнатам.
— Мать, они и ложки серебряные унесли.
— Пущай… Будем сами целы, наживем…
Перегруженный вещами автомобиль, взвывая мотором, удалялся по улице. Колеса машины прокручивались в глубокой грязи. Немцы угрюмо молчали. На душе у Руди было отвратительно. Выходило так, что он, победитель, отступал как побежденный. Эта русская старуха вынудила его обратиться в бегство… Фу, до чего противно… Можно подумать, что сама Россия победила Германию… И он, Рудольф Карл фон Геллерфорт, обеспечил это поражение… Чертовщина какая-то… Храбрый потомок тевтонских рыцарей бежит, вместо того чтобы прикончить старуху с ее дочерью и свалить их в помойную яму…
И Руди толкнул шофера, чтобы остановил машину. Стараясь говорить как можно спокойнее, он обратился к своему денщику:
— Макс, мы с тобой оказались невежливыми квартирантами… Не поблагодарили русских фрау, как они того заслуживают. Старуха явно партизанка. И мы с тобой предадим великое дело фюрера, если не заплатим им сполна… — И Руди, оглянувшись, выразительно посмотрел на автомат, висевший на шее денщика.
Угрюмо сопя, тот вылез из машины. Было холодно, дул пронзительный ветер, и денщик бегом вернулся к дому бабушки Аграфены. Он не решился войти, а, подняв автомат, стеганул по окнам. Он не опускал автомат, пока не разрядил всю обойму.
Бабушка Аграфена в эту минуту стояла перед иконами в красном углу. Тайком от дочери она молилась, и слезы медленно катились по глубоким морщинам, как по руслам высохших рек.
Внезапно прогремели выстрелы, и сотни осколков от разбитых стекол впились ей в руки и грудь. Закрыв окровавленное лицо руками, она повалилась на пол. Вбежала Мария, увидела раненую мать и с трудом подняла ее под руки.
— Господи… Доченька, я ничего не вижу. — И она простерла перед собой руки, ища опору. Мария уложила ее в постель и помчалась за помощью к соседям.
11
Немцы стояли в городе два месяца, но в доме бабушки Аграфены никто не поселялся. Случайные солдаты заглядывали, тащили все ценное, пока в доме ничего не осталось. Стоял он с забитыми фанерой окнами, и только сиротливо теплился огонек лампадки.
Забинтованная, точно солдат, бабушка Аграфена умирала. Ее навещали соседи, старались помочь. И когда ее подруга Фатима спросила, утирая слезы: «Что, Аграфенушка, помираешь?» — бабушка отрицательно покачала головой:
— Не хочу умирать на чужой земле, своих дождусь.
— Земля была и остается нашей…
— Нет, пущай ребята придут, хочу красных армейцев увидеть…
Перед Новым годом Красная Армия, наступая, подошла к городу. Завязались уличные бои.
Фатима прибежала передать радостную весть: свои идут!
Бабушка Аграфена, ослепшая и слабая, уже с трудом понимала, что происходит вокруг нее.
Поздно вечером дверь распахнулась и в дом вошли двое рослых красноармейцев в новеньких полушубках, с автоматами в руках.
— Здравствуйте, товарищи! Показывайте, куда спрятались фрицы!
Увидев столпившихся у кровати людей, красноармейцы подошли. Первый, разрумяненный морозом, почтительно снял с головы шапку.
Бабушка Аграфена насторожилась. Она прислушивалась к звукам и, казалось, понимала, что пришли свои. Бледная улыбка затеплилась на ее лице.
— Пришел? — ласково спросила она, думая, что вернулся тот связист, который последним уходил из города и обещал ей скоро вернуться.
— Пришел, бабушка! Все пришли! Гоним фашистов и оглянуться не даем!
— Ну и слава богу, — вздохнула бабушка облегченно и, усталая, впала в забытье. Люди стояли вокруг и ждали, когда бабушка Аграфена откроет глаза, но она их больше не открыла.
1981
Жизнь моя песней звучала в народе,
Смерть моя песней борьбы прозвучит.
Муса Джалиль
Киев стоит высоко над Днепром. Когда над Лаврой встает солнце, Днепр становится ярко-голубым. Он виден на десятки километров вокруг, и тяжелые мосты, перекинутые с берега на берег, кажутся игрушечными.
Днепр, величественный и гордый, седой от старины и кипящий молодостью! Сколько тысяч лет несет он свои воды по степям Украины! Сколько событий хранят его голубые воды! Сколько сложено песен про его былую славу!
Здесь жили дикие скифы и проплывали варяги на своих раскрашенных лодках. На самой высокой горе стоял грозный бог славян — деревянный Перун. Здесь князь Владимир крестил свою дружину и киевлян. Здесь бились с врагами чубатые казаки Запорожской Сечи. Тарас Бульба проезжал по этим степям на своем горячем скакуне.
В Октябрьские дни над Днепром грохотали пушки, атаманы рыскали по кручам со своими шайками, и долго плыли вниз по реке герои-мученики комсомольцы, казненные бандитами под Трипольем.
Днепр, величественный и гордый, седой от старины и ярый от молодости. Когда ветер дует с низовья, Днепр темнеет. Белые барашки пены испуганно мечутся по воде, и рыбачьи лодки спешат к берегам.
Ветер крепчает, и Днепр становится страшным. Огромные валы черной воды, рокоча, обрушиваются на берег, обрывают привязанные канатами баржи, и тогда люди бегут от Днепра. Он воскрешает в памяти неповторимое время грозных битв, когда люди шли на смерть, чтобы обрести бессмертие.
Тогда тоже ветер дул с низовья и Днепр был мрачным и пустынным. Ветер выл в оборванных проводах, хлопал форточками опустевших квартир, срывал с людей солдатские шапки с красноармейскими звездами и катил их по мостовой под веселый хохот идущих на фронт. Гнул деревья к земле, срывал с домов наклеенные объявления и уносил их к Днепру. Листки долго мелькали в воздухе, прежде чем упасть в черную воду, и, когда падали, волны подхватывали их и увлекали с собой. Плыли они, послушные воле реки, и глядели в небо мелкими рядками огненных слов:
«Военно-мобилизационный отдел Союза Коммунистической Молодежи во исполнение постановления общегородской конференции объявляет:
1. Весь союз объявляется частью действующей Красной Армии.
2. Каждый член союза обязан явиться в мобилизационный пункт (Клуб юных коммунаров, Крещатик, № 1) сегодня, 18 июля, от 10 час. утра до 8 час. вечера.
3. Никакая причина не может служить поводом для того, чтобы не явиться в мобилизационный пункт.
4. Все предприятия и учреждения не должны препятствовать членам союза, работающим у них, явиться в мобилизационный пункт.
5. Члены союза — курсанты школ красных командиров и красноармейцы действующих частей от явки освобождаются.
6. Рабочая молодежь, члены профессионального союза могут также явиться добровольно с удостоверением от фабзавкомов, с профбилетами и рекомендацией члена союза и компартии.
Все к оружию в этот грозный час! Молодые коммунары, выше знамя! Революция требует разгромить Деникина.
Военно-мобилизационный отдел КСРМ».
Лютый ветер дул со степи, и Днепр закипал яростью. Тяжелые волны с шумом кидались на мосты, а полузатопленные пароходы качались на воде, как мертвецы.
Из-за далекого Дона шли белые полки генерала Деникина. Кулацкие банды окружали города, сдавливая их жадными лапами ненависти.
Днепр бесновался, скованный берегами. Ветер с визгом пролетал над водой и спешил дальше, к Арсеналу, где строились в боевые колонны вооруженные арсенальцы. Многие еще неумело, но крепко держали винтовки. Их строгие лица отражали решимость. Они шли по улицам города с песнями, шли в свой первый и последний бой.
Комсомольцы, славные вестники новых времен! Они смело шли на смерть, и Днепр стонал от ярости, точно хотел вырваться из берегов навстречу врагу, сжигавшему Украину.
Шли комсомольцы от Херсона и Чернигова, из Юзовки и Екатеринослава, шли упрямо, с верой в победу — и побеждали, падая замертво, посылали письма в вечность, оставляли короткие, написанные кровью слова прощания. Они писали эти слова в последние минуты жизни, писали на клочках бумаги, на стенах тюремных камер. Они посылали их тем, кто оставался жить, кто продолжал сражаться на фронтах и гордо нес красное знамя свободы.
