Моросил дождь, и Галя пришла на ферму мокрая. Она была неприятно удивлена, увидев Костю с длинной лопатой и граблями, убиравшего навоз. Она поздоровалась, и он поздоровался с ней. Он был злой, сникший. Она принесла аппараты, намереваясь доить.
— Ты слушай, — сказал Костя, — ты зачем со мной так разговаривала в клубе, будто я перед тобой виноват или должен пять копеек? Высоко себя ценишь.
— Мне было обидно, — сказала Галя.
— А меня зло взяло. Чего ты ко мне так прицепилась? Я с тобой не расписывался и расписываться не собираюсь, учти.
— Брось ты… Никогда я не думала об этом.
— Думала! — затравленно воскликнул он. — Все думаете! Об одном только и думаете, как бы на шею сесть какому дураку.
— Я не собиралась женить тебя на себе, — сказала Галя. — Если бы ты мне предложил даже сам, я бы не согласилась. Я тебя любила. И теперь еще немного люблю. Это пройдет. Просто мне не с кем слова было сказать, и я вообразила…
— Поменьше воображай! — буркнул он, чем-то тронутый в ее голосе или словах.
Он швырнул лопату и подошел ближе.
— А хочешь, давай мириться? И я скучаю без тебя.
— Нет, не хочу, — сказала Галя. — Не надо.
— Ты что, хотела бы, чтоб я тебе в вечной любви поклялся? Так не могу. Я вообще никого не люблю. Может, потому и такой…
— Неправда, любишь, — сказала Галя. — Ты очень любишь. Очень! Себя. И потому ты такой.
— Себя я люблю, — охотно согласился он. — Каждый любит себя. А если говорит, что не любит, — так врет. А ты мне нравишься, и проводить с тобой время я могу и дальше.
— Благодарю, — сказала Галя, — не надо.
— Точно не надо?
— Точно не надо…
Ей надобно было сказать что-то такое жесточайше-уничтожающее, убивающее на месте, она знала, что должна это сказать, но не было слов, и перед глазами у нее все поплыло.
— К черту! — сказал он, забрал лопату и грабли, с грохотом зашвырнул их в угол и исчез — она не поняла куда, но, во всяком случае, его не стало, словно он растворился.
Как во сне, она принялась за обычные дела. Включила установку, надевала стаканы на Чабулю. Видно, на дворе шел сильный дождь, так как с потолка полились целые потоки.
С тех пор как начались дожди, труды по побелке и чистота рухнули. Груды соломы на потолке не только не спасали от дождя, но еще собирали воду, и дождь в коровнике еще долго продолжался после того, как снаружи кончался. На полу вечно стояли лужи, коровы мокли и хандрили. Может, они простужались.
Галя говорила Иванову, требовала: «Сделайте хоть какую-нибудь крышу!» Он клялся, что это не в его силах. «Я поеду к Воробьеву!» — угрожала Галя. «Езжай, мне что! — пожимал он плечами. — Жили уже сколько лет твои коровы без крыши».
Галя уже выдоила пять коров, когда явились Люся и Тася, обе навеселе, обе бесшабашные, потащили аппарат, разбили стекло. Ольга, сообщили они, осталась спать.
Доили они с пятого на десятое и все время хохотали. Удивительно, как они не разлили молоко вообще. Тася первая закончила, умылась, помахала ручкой и ушла.
Галя закончила своих коров и принялась за Ольгиных. Люся немного помогла. Но она так устала, что едва двигала руками. Галя отправила ее домой.
— Я бы помогла, — оправдывалась Люся. — Но нет сил, пойми меня.
— Прощаю, прощаю, иди.
— Сестренку замуж отдала, родную сестренку…
— Конечно. Да иди, иди. Не хнычь.
Люся ушла. Галя возилась, наверное, до часу ночи. Хорошо, пришел хромой муж тетушки Ани, помог катать бидоны.
Только они успели сделать это, как погас свет. Галя как ни устала, а обрадовалась, что свет погас не раньше. Она взяла мешок, чтобы укрыться от дождя, и, попрощавшись со сторожем, пошла домой.
Открыв дверь коровника, она ожидала что-нибудь увидеть. Она сделала несколько шагов и растерянно остановилась: не видно было ничего. Лил невидимый дождь с ветром, хлюпал, а в небе не было ни просвета, ни серого пятнышка — сплошная тьма.
Только по памяти Галя прошла несколько десятков метров, щупая ногой землю и надеясь, что глаза привыкнут и что-нибудь различат.
Но она шла и шла, а глаза ничего не различали, и ей стало не на шутку страшно: она уже не знала, где она. Натолкнулась на какой-то куст, хотя вблизи коровника как будто не было кустов. Под ногами была грязь — дорога или нет, непонятно.
А дождь все лил и лил, бил в лицо косыми струями, и мешок на голове сразу промок, отяжелел, ноги были давно насквозь мокры, туфли полны грязи. Она затопталась на месте, все более пугаясь, беспомощно пытаясь сориентироваться, но была только тьма и тьма.
И тут вспыхнули лампочки в избах, засветились окна коровника. Галя была на обочине дороги, направляясь прямо в пруд. После фантастической тьмы эти слабенькие лампочки светили ей лучше прожекторов. Она, задыхаясь, побежала через плотину скорей домой, промокшая до нитки, стучащая зубами. Дома была теплая печь.
Галя разделась догола, развесила все по печи, забралась наверх и сидела там, отогреваясь. Нащупав какие-то семечки, стала их грызть. Пуговкина храпела в закутке. Шумел за стенами дождь.
«Нет смысла в жизни, — думала Галя, — нет! Есть жизнь, есть смерть. Создала все жестокая природа. Вот и все. Очень просто. Очень просто!»
Ей становилось теплее. Она нащупала какое-то покрывало, завернулась в него и прикорнула, не собираясь слезать. Так тепло стало, так уютно, такое счастье было, что есть изба, в ней теплая печь, где можно спрятаться от холода.
Ранним утром забили на мясо трех свиней, и Петьке было поручено отвезти туши в Пахомово. Узнав об этом, Галя поручила своих коров Ольге и попросила подвезти ее.
Туши положили в телегу, накрыли соломой, Петька бросил сверху рогожу, и Галя кое-как устроилась.
Они медленно-медленно потащились по грязям и хлябям через лес, через убранные поля, и дождик моросил, унылый и бесконечный. Петьку это не смущало, он бодро посвистывал, почмокивал на коня, конь старался изо всех сил, месил, месил копытами черную, вьющуюся змеей дорогу.
— Люблю погонять! — сообщил Петька. — В прошлом году, как «Москвича» не было, я самого Воробьева часто возил! Он как поедет по полям — «Никого, — говорит, — не хочу, пусть меня Петька везет».
— Хвастунишка! — улыбнулась Галя.
— Я не хвастаюсь, спроси кого хочешь. Алексей Дмитрич правильный мужик, я его вот с таких знаю. Бывало, приедет, о том, о сем, а потом: «А ну, запрягай, хлопцы, в кино поедем, в Пахомово». У нас клуба ведь не было. Ну, и едем всей деревней. Весело было. А потом клуб сделали.
— Уж и клуб! — сказала Галя.
— Клуб-то ничего, дела в нем мало. Ничего, все со временем будет. Воробьев все сделает, это такой мужик.
— Ты с матерью живешь?
— Ага. Воробьев говорил: «Ну, Петька, в армии послужишь, придешь — новую избу вам поставим».
— В армии ты пошатаешься по свету, увидишь другое и вернуться не захочешь. Все вы так: из колхоза в армию, из армии на завод — и ищи вас, свищи!
— Ну, я не такой, я не брошу, увидишь. Мать, во-первых, я не брошу, так? От такого председателя, как Воробьев, только дурак разве уйдет, так? Избу строить буду — значит, деревню не брошу, так?..
А потом, какая такая совесть у меня останется, чтобы я Руднево на полном развороте бросил, а? Я приеду, погляжу, что без меня народ поделал, — да я же со стыда удавлюсь, так?
— Оптимист ты, Петька, — сказала Галя. — До чего приятно с тобой говорить! Как на тебя ни посмотри, никогда ты не скучаешь.
— А чего скучать? Раньше в деревне было плохо, и народ скучный был. А теперь скучать некогда.
Площадь вокруг правления за лето сильно изменилась. Плац был засажен цепочками деревьев, тоненьких, привязанных к палкам, вокруг дома исчезли мусорные кучи, и земля была присыпана шлаком.
У Воробьева в кабинете стоял крик и спор, словно не прекращался с весны.
— Я понимаю, однолетние травы сократить, это я понимаю, но…
— Сколько зерна без гречихи, где план?
— Откуда вы эти площади взяли?
— Э, нет, оставьте семенники!
Воробьев остановился на Гале невидящими глазами, весь взъерошенный и потный. Она постояла немного, вздохнула и села на диван.
— А, девочка-красавица! — сказал, заглядывая, Цугрик. — Ты-то мне и нужна, пойдем ко мне. Это почему вы пробы перестали давать?
«Спрошу про аппараты», — подумала Галя, идя за ним.
— Мы не успеваем, — сказала она, — нам было не до проб.
— Ничего себе ответ, — удивился Цугрик. — Мы вам механизацию, а вы обрадовались, что теперь можно ничего не делать?
— Половину молока мы доим руками.
— Ну и что? — весело сказал Цугрик. — У всех так. Часть руками, а часть аппаратами.
— У всех?!
— Конечно. А ты что же, девочка, думала?
— Скажите, и это что, так будет всегда?
