Трактор действительно «сидит». Лучше сказать — лежит, почти опрокинувшись на бок. То, что он все-таки добрался сюда и доставил цистерну с водой, — чудо. Одно из многих. Сегодня мы все волшебники. Но это чудо принадлежит Гарьке, и за это он прощен. Молча, без громких слов и наставлений на будущее. Но как же привезти воду? Любка поискала глазами бригадира.
— Толька! Иди сюда! — Она не признает чинов.
Толя подошел нехотя. Весь его вид говорил: вечно у этих баб что-то неладно.
— Чего орешь?
— Вода кончается. Чем промывать буду?
Толя посмотрел на цистерну. Она до половины утонула в топи. От цистерны до костра — темная водяная полоса. Это моя дорога. Ее уже успело залить. Да, трактору не пройти. Вдалеке на краю топи мелькнуло что-то белое.
Мы переглянулись.
— Ну, дармоед, — сказал Толя, — сейчас ты отработаешь свой хлеб. Ребята, идите сюда!
От станков запрыгали по кочкам люди.
— Что тебе?
— Военный совет.
Ландыша притащил за челку Лева. Конь шел охотно, видно, думал, что хотят угостить окурками. Уздечку принес Яша. По своей обычной аккуратности спрятал ее когда-то. Упряжь соорудили из веревок и жердей — что-то вроде древней волокуши. На нее погрузили пустую бочку из-под горючего.
Лева взял коня за недоуздок.
— Ну, лошадиная сила, поехали! Да здравствует технический прогресс!
— Окурки припасай, Лева: он у нас образованный, задарма работать не будет! — крикнула вслед Любка.
— Ландыш! Ты с него сдельно бери! — посоветовал Толя.
От дальнего станка подошел Алексей Петрович. Мокрый, даже в волосах запуталась осока. Наверное, по дороге выкупался в одном из «окон». Да кто в них не купался? Увидел коня, засмеялся:
— Это кто же придумал?
— Все, — просто ответила Любка.
Я подумала, что еще не так давно она бы так не сказала: не было у нас этого слова.
Ландышу было не до смеха. Всем своим видом он выражал крайнее возмущение. Прошагав за Левой до цистерны, он упрямо встал: «Делайте со мной, что хотите!»
Лева достал из кармана окурок и показал коню. Ландыш поднял голову, встряхнул ушами. Но… дотянуться до лакомства не смог. Левина рука уплыла из-под носа, пришлось тащиться следом по топи. Гастрономические наклонности погубили вольный Ландышев дух… Около станков люди чуть не катались со смеху.
— Ишь ты, комаров даже распугали! — пошутила Любка. — Заварим, что ли, Половинка, чифирку, пока они ездят?
И снова та же дорожка. Только не от цистерны, а от бочки, и приметы другие. Теперь самое опасное место — глубокое «окно» за сгнившей корягой. Из него едва вытащили Ландыша. Мокрый и грязный конь стоит сейчас у Любкиного костерка. Сам пришел и укоризненно смотрит на людей. Того и гляди скажет: «Это неблагородно! Я же могу простудиться!» Любка дала ему кусок сахару. Ландыш глубоко вздохнул и взял.
Опять я расплескала воду! Виноваты кочки. Крутятся под ногами. И комаров стало уж слишком много — настоящая комариная пурга…
Как все это не похоже на то, что пишут в газетах! Ну что можно написать о нас? «Работая в сложных условиях, буровой отряд Н-ской геологоразведочной партии…»
Даже думать такими словами скучно! А ведь так, как сегодня, люди не работали. И никто не заметил, когда и как это пришло.
Даже Зитар работает иначе. Обычно в его смену чайник, не переставая, кипит на костре, успевают даже перекинуться в картишки. Сегодня он первым перешел к следующей вехе. У костра пусто. Чай пить некому.
Чавкает, хлюпает, стонет под ногами топь. Гулко, словно по ногам, бьют снаряды станков, воют комары, и над всем этим равнодушно ныряет в тумане слепое солнце. Коряга, которую надо обойти, тяжелое ведро в руках, едкий дым костра — это все то, чего не знают сводки. Это обычный рабочий день. Были легче, будут и труднее. Каждый из них нужно кончить хорошо. И тогда где-то далеко, в городе, напишут на бумаге цифры перевыполнения плана, передадут их в газету.
— Ленка? Где ты?
Я оглянулась. Впереди меня от станков, от подстанции бежали люди. Все к одному месту — к Любкиному костру. И раньше, чем я добежала, примчалось звонкое слово: золото!..
Наконец-то! Сколько линий осталось позади, сколько породы перемыто впустую, теперь никто и не вспомнит.
Золото. Тусклые, неправильной формы крупинки. Лева бережно сдул шлихи с совка. Они остались одни. Неподвижные от собственной тяжести. В этом и была их зримая ценность.
Десяток обрызганных грязью, искусанных комаром лиц склонилось над совком. Есть золото, будет прииск.
Алексей Петрович сам взялся помогать Любке — так хотелось увидеть, что принесет следующая проба. Никто не уходил. Он обежал всех взглядом.
— А что, товарищи, может, теперь и о коммунистической бригаде думать будем?
— Точно, — за всех ответил Толя.
Мы едем в Синегорию. Я знаю: такой видел ее когда-то и мой отец.
Дальние сопки словно вылиты из синего стекла. На их склонах — тени цвета ночного неба. Сказочная страна, где цветут синие генцианы. Машина стремительно несется в сказку.
Но… чем ближе, тем бледнее таинственные синие горы. Цвет распадается на отдельные голубые тени, прячется в распадках, тает, как туман. А впереди — снова Синегория, только еще таинственнее и прекраснее.
На изломанных вершинах гор белые пятна снега. А может быть, это поля серебряных эдельвейсов?
Вот и замок виден. Зубчатые неприступные стены теряются в облаках. Кто в нем живет?
— Смотри, вон Ведьмина хата, — показал на замок Лева. — Это кварциты, их никакое выветривание не берет.
Итак, с замком покончено. Это просто обломки твердой породы. И сопка самая обычная — в рыжих подпалинах вянущей травы с сероватыми вблизи пятнами снежников.
Среди них горят желтые свечи лиственниц — осенняя иллюминация. Багряным светом налиты листья шиповника…
Ты все-таки существуешь, Синегория! Но ты всегда на шаг впереди. Ты — будущее, а оно должно быть прекрасным, иначе не стоит жить.
Но разве от этого хуже настоящее? Вокруг обычные сопки, но они — наши. Здесь знаком каждый камень, дорог каждый куст. В них — наш труд. И никакие синие дали не заслонят того, что прожито и пережито.
Мы едем очень далеко — на новые места, почти за двести километров отсюда. Алексей Петрович взял меня, Женю и Леву в свою машину. Конечно, это не лимузин, это всего-навсего «козлик», но мы едем быстро, и это чудесно! Раньше я не знала этого «чувства простора», не замечала главного, что есть в любой дороге, — стремительного полета в будущее. Дорога — это не прошлое и настоящее, это настоящее и будущее. Ведь не зря же синие горы встают лишь впереди.
Где — то позади нас медленно тащится по обочине трассы весь наш цыганский обоз. Особенно беспомощны сейчас станки. Мачты опущены, станки кажутся совсем небольшими и ковыляют друг за другом вперевалку, как утки… Лают псы, перекликаются люди.
Я вижу их очень ясно. Так можно представить себе только самых близких людей. Они такие и есть — ближе у меня никого нет.
Рядом со мной почти неслышно за шумом мотора запела Женя, но песню сейчас же подхватил Алексей Петрович. Голос у него сильный. Песня, как оперившаяся птица, полетела за нами:
Я люблю тебя, жизнь, Что само по себе и не ново…
Через минуту пели мы все. Даже шофер. И неважно, как оно получалось. Каждой песне — свое время.
Впереди по-прежнему манила, ждала нас Синегория. Летел навстречу ветер. Безымянная речка помчалась было с нами наперегонки, но тут же отстала, свернула в сторону.
Женя обняла меня за плечи, нагнулась вперед, к ветровому стеклу.
— Радуга, Лена!
— Да…
— Очень хорошо, верно?
— Очень…
О том, как появился в поселке Михеич, помнили все: такое и в этих таежных местах случается не часто!
Летом в поселке, почитай, никого не остается — собаки да ребятишки. Взрослые все заняты на золотом полигоне. И вот раз июльским днем повар скуповатой местной столовой вышел на крыльцо — проветрить голову от кухонного чада — и обмер. В двух шагах от него на беленом мусорном ящике, как в цирке, собрав лапы комом, стоял годовалый медвежонок. От худобы лапы у него казались непомерно длинными, а лобастая голова болталась на шее, как на стебле.
Повар так растерялся, что, сам не понимая зачем, топнул ногой и взвизгнул сорвавшимся голосом: «Пошел!» Медвежонок не убежал и не бросился на человека, а только мотнул башкой со странно разинутой пастью и пожаловался: «Ай! Ай!» Повар осмелел и подошел к нему ближе. Медвежонок и тут не удрал, а все мотал и мотал башкой, словно от боли или горькой тоски. Тут повар и увидел, что в десне у него глубоко засела здоровенная рыбья кость — от кеты, наверное. И давно, видно, сидит — все мясо вокруг нее опухло и посерело от гноя.
