Последние слова утонули в хохоте делегатов.
– С такой обиды умрешь, – заключил Захар. – Да, кроме того, машиной ему удалось помолотить. Хлеба нет, а машину молотить взял – это тоже обида?! А мы вот не обижаемся, – он повернулся к «движкам»: – рады бы по-вашему обидеться – машиной помолотить хлеб… да вот нет такой возможности обидеться – цепами и то нечего было молотить.
Тут уже случилось то, что не ожидал не только Огнев, но и даже сам Захар, – делегаты сел гаркнули на «движков». Это захлестнуло Захара. Он, уже не чувствуя себя одиночкой в тяжелом возу, взметнулся и пошел рвать направо и налево… Восемнадцать делегатов метнулись к нему, а он к ним и, стуча кулаком по ладони, бросал колкие слова.
Жарков тоже вскочил со стула, звонил колокольчиком, кричал, но в то же время чувствовал всю бесполезность своего вмешательства. По крайней мере ему показалось, что он колокольчиком призывает к порядку воду, которая неожиданно прорвала плотину и вот-вот разнесет вдребезги мельницу.
– Сто-о-ой! – неожиданно разрезал гам голос Огнева. – Мо-е слово-о-о! – И зашагал на сцену.
Делегаты разом смолкли.
– Допрежь машины. Ну, что ж?! А потом дома – нардом вот купцу вернуть, – Огнев обвел рукой бревенчатые стены нардома. – Да еще подштукатурить: штукатурка отвалилась. Ну, что ж?
Все – не только делегаты, но и «движки» – были в недоумении. Что же он, Огнев? Не то говорит за возврат, не то – против…
– А потом земличку – ну, что же, и ее можно! А потом скажут: мужик, шея у тебя зажила, а у нас сиделки соскучились по твоей шее – давай мы тебе ее малость натрем. Терли ведь сколько лет – зря ты нас стряхнул!.. – И вдруг резко, взволнованно. – Такой декреции нет! Нет такой декреции, чтобы двигатели вернуть, да еще шапку пред хозяйчиками прочь – извините, мол, оплошку такую допустили: вас, господ, в разор разорили! Такой декреции нет! Не дадим такой декреции! У нас руки есть! Мы еще не забыли, как винтовки в руки брать!..
Жарков уже не хмурится, не звонит колокольчиком. А Огнев долбит:
– Когда конь в гору воз вывез – ему нечего помогать. В гору воз тянули мы, настоящие крестьяне, у которых мозоли на руках. А вы? Вы прицепились. На возок хотите сесть… Не-е-ет, не затем кровь проливали, чтоб пустить вас к себе на шею… Мы были большевиками, – он выкинул обе руки вперед, – и будем ими.
На крутом яру, в зарослях кустарника, стоял Яшка Чухляв и, хмуря брови, всматривался в заросшие камышом и чаканом омуты Гусиного озера. Это даже не озеро, а один из огромных ильменей, но за тишь, за крутизну берегов, за налет сюда огромных стай диких гусей его издавна зовут Гусиным озером. В прозрачном мареве озеро дымилось цветом яблони, колыхалось и в тени лоснилось спиной откормленного вороного коня.
Раздирая кустарник, Яшка ближе спустился к берегу, присел на корточки и, приложив ладони к щекам, с крутизны долго смотрел в воду.
На дне у крутого берега торчали перепутанные мхом и травой коряги, рябыми углами глядели глиняные глыбы. Временами между корягами и глыбами скользила мелкая рыбешка, мерно двигались – с палец – щучата, а на поверхности шныряли водяные тараканы.
«Не может быть пустым озеро, – соображал он, – ежели щучата есть, – рыба должна быть».
Яшке позарез нужны были деньги: он предугадывал, что Егора Степановича (хотя он теперь будто не вмешивается в хозяйство и во всем соглашается с Яшкой) трудно будет уломать послать сватов к Стешке Огневой, и легче это удастся, если у Яшки в кармане будет сотенка-другая целкашей. Поэтому он решил так или иначе обойти лесничего Петра Кулькова, который совмещал в себе и охранника вод и торгаша лошадьми, наловить рыбы в озере и отправить в Илим-город. Об этом он перекинулся словечком со своим другом Васькой Синцом. Тот, зная, на что пойдут деньги, согласился помочь.
Вглядываясь и прислушиваясь ко всякому шороху, Яшка еще ниже склонился над водой.
Озеро, будто здоровяк развалился на солнышке, пыхтело тихо, плеском ласкалось у крутых берегов.
Яшка уже начал терять всякую надежду.
Он стал придумывать, где и каким бы путем ему достать денег. Поехать в Илим-город, поступить плотником на завод? Но, чтобы на заводе достать такие деньги, надо проработать год-два. А тут дело не ждет…
И он начал раскаиваться в том, что вернул Плакущеву отбитые им у Ахметки узелки с одежонкой. Там одна шуба – и та рублей семьдесят пять стоила, да разного барахла – глядишь, сотни две бы и набрал… Оно – нехорошо, что и говорить. Да ведь в петлю не полезешь?
Вдруг он откинулся назад и вновь наклонился к воде: слева, из-под нависших косматых сучьев ольхи медленно вышел косяк лещей и плавно двинулся на середину озера. За ним другой, третий, потом в саженях пяти от Яшки взорвалась гладь.
«Это сом, – чуть не вскрикнул он, – а сколько ее, рыбы! Еще! Еще!»
Из-под тени кустарника вышел еще косяк лещей – медленный, ленивый. Но вдруг он ожил, засуетился, метнулся во все стороны – и гладь озера, словно от лошадиных копыт, завихрилась брызгами.
– Ага, щука, щука… карась, не дремай, – Яшка подпрыгнул и крупным шагом ударился по берегу в село.
Солнышко опускалось за гору Балбашиху. Недалеко до ночи, а Яшке надо еще достать неводок. Неводок он достанет у Степана Огнева. Известить Ваську – и это легкое дело. А вот главное – надо прочистить дно озера от колышков и коряг. Иначе невод запутается, и его похоронишь на дне озера. А прочистка озера – это уже не пустяковая штука…
– Одно из двух, – подгонял он себя: – или ныряй, или живи век с Зинкой Плакущевой…
Вскоре, перемахнув через плетень гумна, он подошел к риге. Из-за риги навстречу вышел Васька.
– Ну, дела как? – спросил он, мотнув головой в сторону Гусиного озера.
– Косяки! Ты теперь гони лодку, а братка поставь на яру за гумнами. Да кудели пусть с собой заберет, в случай чего – кудель керосином, спичку и – нам даст знать… Ну, крой, Васек!
Синий вечер окутал сараи Широкого Буерака. Яшка конопляниками направился ко двору Огнева. Неподалеку, на конце конопляника, выкапывая на варево картофель, возилась Дуня, вдова Пчелкина, убитого Карасюком.
– Сапоги-то нашлись, Яша? – разгибаясь, спросила она.
– Не-е! Черт их знает, куда делись. Ведь на крыльцо я их положил, когда привез… и узелки Плакущева с ними лежали… Только выхожу из избы – тятя говорит: «Сапоги пропали», – в десятый раз объяснил он Дуне.
Дуня считала, что яловочные сапоги у Чухлявов, а Яшка всегда дивился, куда они могли деться. И ему было неудобно, когда о них спрашивала Дуня, и как-то не верилось в эту пропажу…
«Да что будешь делать, свои не отдашь?» – думал он, шагая ко двору Огнева.
Во двор он вошел так, как входят люди, давно живущие в этом дворе: плотно притворил калитку, приправил пальцем гвоздь, чтобы петля не болталась, и, соскоблив с босых ног ошметки глины, шагнул в избу.
В темноте на кровати разглядел голову Груши.
– Где народ? – проговорил, оглядывая углы, печь, полати.
– Ты, Яшка? – Груша поднялась. – А я прилегла: наработалась нонче до упаду. Стешку в Торонок девки утащили…
– Не ее мне, – оборвал Яшка, – дядя Степа где?
– У Чижика… Чай пьют… с этим… и этот там… Жарков.
Из избы Яшка вылетел, как сорвавшийся с привязи конь. Как? Стешка ушла в Торонок? Зная, что сегодня он едет ловить рыбу?… Может, завтра его за такие дела Кульков обчистит, как белку, а она в Торонок! Песенки, ей, смешки, гулянки! Так-то ома боится Кирьки Ждаркина?! Притвора! Ну, хорошо!.. Посмотрим…
Он намеревался было кинуться в Торонок, издали посмотреть на то, что там проделывает Стешка. А потом ворваться в хоровод и всю свою злобу игрой с какой-нибудь девкой обрушить на голову Стешки.
Он так и сделает – сейчас подхватит хотя бы ту же Зинку Плакущеву, закрутится с ней и при всех, при Стешке, начнет ее горячо целовать – пускай поглядит, пускай не брыкается. А потом бросит Стешку, уедет в Илим-город, поступит на завод и в Широкий Буерак вернется не раньше, как года через два, вернется совсем не таким босым да в самотканных штанах. Вернется не хуже Кирьки Ждаркина.
Он уже совсем добежал до Крапивного дола, как вспомнил косяки рыбы в Гусином озере и то, что его поджидает на озере Васька, – остановился.
«Да, впрочем, кому ты такая нужна?» – подумал он, шагая ко двору Чижика, и в то же время радовался, что Стешка уже не девка и так близка ему…
Но эта радость заволоклась завистью, злобой, недовольством на то, что Стешка не выдержала, ушла в Торонок.
«Не могла потерпеть…»
После бурных прений, злых выкриков победа на волостном съезде Советов осталась на стороне коммунистов: делегаты сел под конец съезда настолько восстали против «движков», что, когда те предложили провести в члены вика Силантия Евстигнеева, делегаты из других сел только протянули:
– А-а-а! Это тот самый?!
И подали голоса за тех, кого выставила фракция коммунистов.
