После бурных прений, злых выкриков победа на волостном съезде Советов осталась на стороне коммунистов: делегаты сел под конец съезда настолько восстали против «движков», что, когда те предложили провести в члены вика Силантия Евстигнеева, делегаты из других сел только протянули:
– А-а-а! Это тот самый?!
И подали голоса за тех, кого выставила фракция коммунистов.
И съезд закрылся аплодисментами, пением «Интернационала». Жаркова приглашали побывать в тех селах волости, где он еще не успел быть.
– Чтобы никому обиды не было.
Жарков отнекивался, обещал быть потом… Он непременно возьмет себе месячный отпуск и проведет его в Алайской волости, а сейчас он никак не может: срочные дела требуют его присутствия в губкоме… Как-нибудь потом. Пока!..
Делегаты на этом согласились и заторопились по домам.
Но, когда все делегаты съезда, кроме коммунистов, разъехались и когда Жарков выразил полную надежду на то, что вновь избранный как поведет хорошую творческую работу, и посулил как одну из необходимейших мер по оздоровлению алайской ячейки непременно прислать из Илим-города проверочную комиссию, у него неожиданно и непонятно для него самого появилась какая-то гнетущая тоска. Он посмотрел на поджидающего Огнева, Захара Катаева, старичка-пчеловода Чижика, и ему страшно захотелось хоть час пожить так, чтобы не думать о мировых масштабах, о бандах, о всей губернии или вот даже об этом Чижике… Пожить, сбросив с себя тяготу постоянной ответственности – ответственности в каждом поступке, слове, движении… Пожить так, как живет Чижик. И тут же перед ним промелькнули изрезанные долами и оврагами широковские поля, Волга, «Бруски»… кургузый березняк и торопливые движения оголенных упругих стешкиных ног.
«Что же это такое? – подумал он. – Да, конечно, хорошо. Хорошо бы недельки две провести здесь. Но… надо ехать впрягаться в губернскую лямку».
– Александр Яковлевич, – пошептавшись с Захаром, обратился к нему Чижик, – чего на ночь глядя торопитесь? Пойдемте-ка к нам, чайку у меня попьете, медку откушаете, отдохнете, а поутру и в путь-дорогу… А?
Эти слова были сказаны как никогда кстати. Однако у Жаркова в кармане лежала третья телеграмма с требованием приезда его в губком. Нельзя было не подчиниться этому требованию. Но тут (как это часто с ним бывало) он обманул самого себя, уверяя в необходимости еще раз побывать в Широком Буераке, кое-что пересмотреть в своих выводах, побеседовать с широковцами в семейной обстановке, и согласился на предложение Чижика.
Они сидели в сенях у Чижика, пили чай, беседовали, когда вошел Яшка и, не зная, как вызвать Степана Огнева, присел на верстак под сараем. Думая о Стешке, он в то же время невольно прислушивался и к говору в сенях.
– Александр Яковлевич, – говорил Чижик, – здорового рассудку откушайте.
– Чего?
– Меду. Мед зовет здоровым рассудком, – пояснил «почему-то хмурясь, Захар.
– А что? – встрепенулся Чижик и пустился рассказ зывать, как он однажды медом вылечил какого-то помещика.
– А вот болячку у себя на носу не вылечишь? – в шутку упрекнул Огнев.
Чижик стар – в прошлом году ободрал сеткой нос, появилась ранка: примачивал ее Чижик, пластырь – лист лебеды – прикладывал, не заживает.
«Нет, видимо, износился, как ни латай – все дыры», – решил он – и залепил болячку воском.
Когда Жарков сел за стол, болячка на носу Чижика подействовала на него отталкивающе, и он с отвращением смотрел на ранку, на мед, смеялся, говорил и прятал руки под столом.
– Ты не подумай тут что, – заметя его нерешительность, заговорил Чижик, – зараза там какая… сроду у нас этого не было. Народ мы самый чистый в улице… А просто…
Тут Чижик рассказал всю историю с царапиной, рассказал все это в своеобразных красках, так что под конец его рассказа все хохотали, сгибаясь над столом.
– Да я ничего, – и Жарков потянулся к меду.
– То-то, то-то, – Чижик успокоился и снова потрогал болячку на носу.
Яшке под конец стало непомерно тягостно: он готов был сорваться с места, перебежать поле, забиться в чащу, и выть в тьму неба… Такая была' боль, злость, зависть.
«Ну, зачем ты мне все это… а-а-а?» – в десятый раз спросил он мысленно Стешку и решительным шагом пошел в сени.
– А-а-а-а, Яше, – поправляя большие очки, Жарков протянул ему руку. – Где пропадал?
– В Лондоне.
– Где?
– В Лондоне…
– Да в Никольском… Его мы Лондоном зовем! Все там было – керосин, соль, тряпки эти, самогон… Ну, назвали Лондоном, – пояснил Захар.
– А теперь все это в открытую имеется на базаре, в Алае, – добавил Чижик, не приглашая Яшку садиться. – По какой надобности ездил?
– Лошадь продавал: раны на ней пошли.
Жарков долго смеялся, когда Захар рассказал ему про то, как Чухляв перед приходом Карасюка ободрал золой лошадь. Яшка воспользовался этим моментом, вызвал Огнева во двор. Через минуту к ним вышел и Жарков.
– О чем шепчетесь?
– Рыбу вот ловить хочет. Неводок просит… Дать придется – на нашу сторону обещает перейти, – засмеялся Огнев, – вот и подкупим его…
– Рыбу? – поправляя большие очки, спросил Жарков. – Это и меня возьми!
Жарков только потом понял, что за предложение Чижика и за компанию Яшки он цеплялся исключительно потому, что ему хотелось повидаться со Стешкой. Он в этом новом чувстве сам себе еще не сознавался, но всегда при виде Стешки у него чуточку подбиралась отвислая нижняя губа, ноги молодели.
Ему было просто хорошо, когда он видел Стешку. Он говорил с ней, смеялся и украдкой смотрел в ее большие, чуть зеленоватые глаза. Он так по крайней мере думал. Но в то же время часто ловил себя и на том, что ему вовсе не хочется видеть, всегда торопливую, свою жену. Верно, он иногда, во время бесед с крестьянами, вспоминал ее меткие выражения, советы и многое, сказанное ею перед его поездкой в деревню, проверил на практике… Но все-таки чаще и совсем по-иному, чем жена, вспоминалась ему Стешка. К Стешке тянуло, со Стешкой хотелось быть, и он не раз даже в тот момент, когда делал доклад на волостном съезде Советов, вспоминал ее, и ему не раз хотелось во время доклада привести как пример здоровья, бодрости – Стешку и крикнуть: «Да вот для них, для нашего молодого поколения, и стоит работать, трудиться, перестраивать эту дикую, забитую, захолустную деревенскую жизнь!»
Может, поэтому и к Яшке тянуло.
Яшка же с некоторых пор чуждался Жаркова. А когда видел его вместе со Стешкой – веселого, смеющегося, – бычился и торопливо скрывался. Но сейчас, когда Жарков попросил взять его на рыбную ловлю, Яшка, хотя и догадался об его настоящем желании, но в то же время подумал, что иметь на опасной рыбной ловле такого человека, как Жарков, значит избежать опасности. Он повернулся к Огневу.
– Да ты скажи, – предложил Огнев.
– Да ведь я… еду… как бы сказать… в запретное место, – проговорил он, боясь отпугнуть этим Жаркова.
– А вот это и интересно, – подхватил Жарков. – Это вот и интересно…
– Ну, тогда айдате!..
– И меня возьмите! – ввязался Огнев.
Из Алая последним вышел Илья Максимович…
Несмотря на то, что на съезде они потерпели поражение, у него глаза светились радостью. Он не терял надежды, а наоборот, был больше чем когда-либо убежден в том, что на следующих выборах – и вообще – победа останется за ними.
– Теперь спотыкнулись мы, – говорил он за самоваром на постоялом дворе, – на других выборах верх наш… Только у них учиться нам след и отчет в своих словах давать, а так не след, – упрекнул он Петра Кулькова за выкрик об обмолоте.
По пути он решил заглянуть к Егору Степановичу – не виделись они три дня. Хотелось поделиться с ним тем, что было на съезде, да, может, удастся и его перевернуть – из норы выгнать.
«Мужик-то ведь башковатый, а такого дела сторонится. Пойди за ним бы целый хвост!»
Он перешел Пьяный мост. Ветром растворило ворота у Николая Пырякина. Сначала Буренка, а за ней и жеребчик с приплюснутым задом вышли на улицу и направились в Крапивный дол.
– Вот огородников завел, – буркнул Плакущев и резко забарабанил рукой в окно. – Эй, хозяин! Скотина-то со двора ушла… На огороды!
– Коля! – послышалось внутри избы. – Лошадь-то ушла!
– Ну, загони, – нехотя отозвался Николай.
– Да она кусается – боюсь я…
– А ты ее хворостиной…
– Пропащее дело, – проворчал Илья Максимович и направился ко двору Чухлява.
– Что тебе за забота о чужом скоте? – заговорил Чухляв, поднимаясь навстречу Илье Максимовичу: – Пускай – на огороды. Опосля со свету за капусту сживут.
Они долго сидели у двора в темноте; говорили о том, о сем, а когда на церквешке колокол пробил десять и широковские избушки смешались в сумраке, Илья Максимович поднялся:
– Ну, так, стало быть. Ты-то, значит, согласие свое даешь?
– Я на то согласен, – Егор Степанович прищелкнул языком, – а вот Яшку надо…
