— «Приятно молчать вдвоем»... — передразнил он и засмеялся. — Да ты мне словечка вставить не даешь!
Она с удовольствием посмеялась над собой. Вот ведь болтунья-щебетунья проснулась в ней на старости лет! Пришлось сделать над собой усилие и полежать молча.
«Чудно! Один человек лежит и ни гугу, а другой все несказанные слова слышит, все угадывает. Это только самые близкие так умеют. Значит, я близкая тебе, Павлуша, такая близкая, ближе вообще не бывает. Сколько дней мы вместе, а близость все больше. Как же это? По-моему, я сегодня влюблена в тебя еще сильнее, чем вчера, хотя, клянусь своей кровью, я и вчера была от тебя без памяти...»
Последняя ночь в каморке. Наутро полк, а может, дивизия или даже вся армия — этого ни младшим, ни старшим сержантам знать не положено — пришли в движение.
Морозы стояли лютые, и Аким Акимович поучал:
— Календарь новым стилем не обманешь. Раз подошло крещение, значит, мороз-воевода принимает на себя командование. А медведи третий сон досматривают. В такой берлоге, как Восточная Пруссия, ни один честный медведь не согласится жить. Весь снег почернел от копоти. Попробуй поешь его. Сразу выплюнешь, будто пороху наелся...
Теперь все ютились в траншеях под плащ-палатками и трофейными одеялами или под крышами, пусть они даже такие дырявые, что стропила можно пересчитать. Незабудка и Тальянов вспоминали о своей каморке в доме под холмом, как о сказочном дворце.
На фронте никогда не угадаешь, где опаснее, а где безопаснее!
Аким Акимович прилежно и бесстрашно ползал по траншеям, окопам, только что отбитым у неприятеля. Шинель его, ватник, поддетый снизу, и валенки посекло осколками, но сам он остался невредим, если не считать очередной контузии.
А санитар Юсуп Магомаев ехал в карете санитарной помощи из полкового медпункта в тыл, и карету догнал тяжелый немецкий снаряд — прямое попадание. Не осталось в живых ни санитара Юсупа, ни двух раненых, которых он вез, убило Лентяя и Лодыря, они так и лежали потом на дороге в одной упряжке, обледеневшие, полузасыпанные серым снегом.
Солдатские костры горели и днем и ночью, если только ночь была с туманом, с метелью, а грелись у костров целыми расчетами, отделениями. Иные фольварки, господские дворы, хутора были как сплошные пожарища.
Перед рассветом полк Дородных проходил через Инстербург, когда тот горел бескрайним зловещим костром. Вопреки морозу, на улицах и площадях стаял снег. Из водосточных труб хлестала горячая вода. Незабудка, Тальянов, Аким Акимович и все рядом с ними ступали в валенках по лужам.
Утро застало их за городом, на полях лежал почерневший снег, все вокруг было покрыто копотью и сажей. Беспризорный скот брел на костры, на пламя пожаров. Санитары и Незабудка доили беспризорных коров, поили раненых парным молоком; перепадало и здоровым.
Незабудке нравилось, что Павел с гордостью называл ее своей женой.
Фронтовые будни знали и дешевую, непамятливую любовь, любовь второпях. Но прекрасное, большое чувство всегда вызывало почтительное уважение окружающих.
Приятно было смотреть на молодоженов. Для одних такая любовь была острым и сладким воспоминанием о днях семейного счастья, для других — несбывшейся мечтой, для третьих — надеждой и ожиданьем. И сама любовь Незабудки и Тальянова стала гордостью батальона.
Теперь Незабудка и Тальянов по нескольку дней подряд не виделись вовсе или виделись мельком. Многие бойцы, завидев его, спешили сообщить:
— Утром видел Незабудку. Обживается в бункере. В шестой роте. Полный порядок!
Или, повстречав ее:
— Не журись, Незабудка! Видел твоего возле самоходок. Опять с проводом возится. Сматывает, разматывает.
В начале февраля, когда фашистов выбили из Прейссиш-Эйлау, Аким Акимович присмотрел в центре городка сухой и теплый погреб с печкой, — видимо, там отсиживались хозяева дома во время бомбежки.
По соседству стоял нарядный желтый дом с чугунной доской, на которой, как удалось разобрать капитану Гогоберидзе, значилось: «В этом доме жил Наполеон с 9 по 17 февраля 1807 года». Тальянов привел к этому дому Незабудку, прочитал надпись на доске, установил, что дом этот находится на Ландбергштрассе; он вообще тяготел к историческим сведениям и фактам. Тальянов только не помнил — выиграл тогда сражение Наполеон или проиграл, не терпелось узнать это у кого-нибудь из образованных людей, скорее всего у артиллеристов.
Вечером, когда они сидели в своем погребе, Незабудка обратила внимание на то, что они живут в городке в те же февральские дни, в какие здесь жил Наполеон. Аким Акимович по этому поводу проворчал:
— Дни-то сходятся. Только харч у Наполеона, кажись, был побогаче. И жилье аккуратнее нашего...
Если Тальянов находил что-нибудь вкусное на кухне или в кладовке необитаемого немецкого дома, он приберегал провизию для общей трапезы, пусть даже их обед подоспеет к ночи, а ужин будет на рассвете.
А если ему попадалась в руки газета и плошка в погребе горела, он читал Незабудке вслух. Однажды он начал читать рассказ какой-то писательницы в газете о том, как солдат вернулся домой на костылях. И до того рассказ был надуманный, что Незабудка не захотела его слушать и прервала чтение:
— Она хочет нас уверить, что жить без одной ноги значительно удобнее, чем с двумя ногами...
В двадцатых числах февраля они ютились в уцелевшей будке дорожного смотрителя. Полк Дородных перерезал автостраду — асфальтированный проспект шириной в тридцать три метра. Направо — в Кенигсберг, до которого рукой подать, налево — в Эльбинг, Берлин. Автомобили мчались здесь некогда со скоростью сто сорок километров в час. Так утверждал Тальянов, он видел дорожную табличку и узнал, что такая автострада особого государственного значения называется у немцев «рейхсавтобан».
Если бы дорожный смотритель, хозяин этой будки, взглянул сейчас на широченную автостраду, он обнаружил бы страшный беспорядок.
Автострада пуста, ее мертвый покой стережет вдребезги разбитая цуг-машина. Цуг-машину развернуло поперек дороги. И сама машина, и ее водитель, и пассажиры, и пушка на прицепе — все давно омертвело и запорошено снегом. Как знать, может, это последняя машина, которая пыталась проскочить из Кенигсберга?
Незабудка слабо разбиралась во фронтовой обстановке. Тальянов объяснял ей, как умел. Он сообщил, что крепость Кенигсберг будут штурмовать войска их фронта, которым командует Черняховский, а соседний фронт Рокоссовского идет левее на Данциг, Эльбинг. Группировка фашистов в Кенигсберге и на Земландском полуострове уже находится в мешке.
На эту тему во фронтовой газете «Красноармейская правда» напечатаны стихи М. Слободского «Надежная работа». Тальянов достал газету и прочел:
Восточной Пруссии кусок
Надежно упакован.
По-русски прочно сшит мешок,
Не лопнет — не таков он!
И кто в мешке — тот будет бит.
Навеки упокоен.
Мешок по-черняховски сшит,
По-рокоссовски скроен!
— Когда-то мне советовали поступить на курсы кройки и шитья. Отказалась. А на фронте стала портнихой!
— А что? В этом мешке и твоих несколько стежков есть.
Им оказывали приют и трансформаторная будка, и отсек в немецком бомбоубежище, и закуток в окопе, и комната в бельэтаже уцелевшего дома, и даже кабина разбитого немецкого бомбардировщика.
Редкостное зрелище представлял собой пригородный кенигсбергский аэродром, тесно заставленный трехмоторными самолетами «Юнкерс-52». Колеса их — в человеческий рост. Самолеты стояли с осени, они замаскированы рыжими елями, давно растерявшими хвою. Только один «юнкере» был разбит снарядом, остальные три десятка целы. В самолетах разместились батальонные тылы. Кое-где в кабинах установили железные печки, а трубы вывели в иллюминаторы. Повара, старшины, ездовые спали в откидных креслах или на скамейках вдоль бортов, а лошадей своих, сани, повозки укрывали под крыльями «юнкерсов». Один из самолетов Аким Акимович занял под свой медпункт, и Незабудка с Тальяновым прожили несколько дней в кабине для летчика и штурмана.
Однажды все они, обитатели «юнкерсов», выбежали, взбудораженные появлением в небе горящего «яка». Летчик выбросился на парашюте, скорее всего он был подбит над Кенигсбергом. Парашют опускался быстрее, чем положено, за ним тянулся дымок.
Летчика снесло в сторону от аэродрома, за фольварк. Незабудка побежала в том направлении садами и огородами. Бежать было трудно, мешала санитарная сумка на боку, но Незабудка все-таки бежала во весь дух, не спуская глаз с дымного облачка в небе. Она перелезала через проволочные ограды и каменные заборы, форсировала канавы с талой водой, продиралась сквозь ягодники и фруктовые деревья с номерками на проволочке.
