и соседскую собаку Найдика.
На ней новое белое платье, обшитое шелковыми ленточками.
Такое платье Маринця дома видела только на дочери помещика. Волосы подрезаны под польку, посредине — хохолок, перевязанный широкой голубой лентой. Может, в другое время это и было бы для нее радостью, но сегодня Маринця хотела быть в своем платке, в широкой юбке с перехватом. Она не может забыть, что ее верхового — солдата-кавалериста, — наверно, расстреляли, что мамы и всех родных ее нет.
Где они?
Маринця бегала утром потихоньку от попадьи на выгон, посмотреть, нет ли ее земляков.
Но выгон был пуст, никаких беженских фур там сегодня не было. Когда Маринця вернулась в свой новый дом, ее уже ждал парикмахер, чтобы обрезать ей косы. Маринця долго плакала и не давалась, но попадья и вся челядь ее уговорили. Косы обрезали и бросили в огонь. А потом вымыли, надели белое платье, а на ноги сандалии.
Играя, Вулкан тянул ее за подол.
— Муся, Муся, осторожно, порвет! — говорила попадья, обнимаясь с директором.
Батюшка, уже совсем пьяный, с маслянистыми глазами, наливал вина в рюмку, угощал свою соседку, молоденькую панночку, директорову дочь.
— Ну еще одну. Един-ствен-ную, — склонялся низко, заглядывал в глаза и улыбался.
— Единственную! — уже держал ее руку в своей, гладил, подносил к распухшим от вина губам и целовал.
— Гав, гав, гав! — Вулкан в восторге тащил за юбку.
Маринця бежала, хотела вырваться, и это еще больше раззадоривало пса.
— Муся, Муся, что я тебе говорила! Иди, сядь здесь, пусть гости посмотрят на мою дочь. — Попадья придвинула стул и велела Маринце сесть.
Муся. Так звали теперь Маринцю. Это имя ей вовсе не нравилось. Сидела с гостями и смотрела на стол. Ах, сколько здесь еды! Переводила взгляд то на жареного поросенка, что лежал на блюде, обложенный зеленью, то на пирожки и коржики, но ей ничего не хотелось есть.
Отец Василий, проглотив рюмку водки, уже разрезал поросенка надвое. Положил на тарелку себе, своей соседке, налил еще по рюмке, поднялся и, пьяно покачиваясь, сказал:
— За нашего святого государя. За единую Русь с Галицией!
— За наших героев офицеров, за сереньких солдат, которые так любят свою Россию! — воскликнул сладенько директор и чокнулся рюмкой с матушкой.
— А я, я пью за наших сестер милосердия! — сказала матушка и тяжело шлепнулась в свое кресло.
— За сестер? — подмигнул лукаво городской голова и добавил: — А я пью просто за войну. Потому, потому, потому… — Он ударил себя по карману, раскрыл рот, как черное гнилое дупло, шепнул что-то хитро батюшке и опорожнил рюмку.
Если бы он был трезвым, такое сказать побоялся бы.
— Оно конечно, один раз на свете живешь!
Батюшка в ответ только довольно усмехнулся. Потом, взглянув сладенько на панночку, сказал:
— Вы видели мою дочь? Красавица. — Теперь все внимание гостей перешло на Маринцю. Она уже успела выйти из-за стола и сидела в стороне на маленькой табуретке. Давно уже хотела уйти, но матушка говорила, что сегодня надо быть с родителями.
Маринця никогда не думала, что паны пьют и могут быть пьяными. Кто угодно, но не пан-отец. И, глядя на его бороду, по которой текла слюна, смешанная с вином и водкой, Маринця чувствовала тошноту.
— Муся, иди-ка к папе на руки! Пусть гости посмотрят, какая у меня красивая дочка.
Пан-отец уже расставил руки и, покачиваясь на стуле, причмокивал Маринце, как малому дитяти:
— Ну, иди сюда, иди!..
— Ну что же ты? Стесняешься?.. Если папа зовет, надо идти. — Матушке не нравилось, что Маринця не проявляет дочерней нежности.
— Муся, Муся, стыдно не слушаться! Ну иди же! Ты посмотри, как тебя красиво одели, — говорила панна.
Маринця поднялась и подошла к батюшке, а гости опять взялись за вилки, ножи, за рюмки.
Батюшка схватил Маринцю, посадил к себе на колени и обнял. Чужая рука обвилась вокруг ее тела. Батюшка наклонился совсем близко к ее лицу, а из его рта, словно из гнилой ямы, дохнуло водкой, гнилыми зубами и табаком.
У Маринци от этого всего закружилась голова, стало тошно. Батюшка приложил рюмку к ее губам.
— Выпей!
— Пустите!
— Ну, что ты, глупенькая? Вот выпей, тогда пущу. Ну? — И он еще крепче обнял ее и повел рукой по ее грудям.
— Я не хочу! Мне уже матушка давала, и оно нехорошее, горькое. Я хочу на пол.
— Э, глупенькая, это матушка давала, а у меня сладкое. Пей! — Батюшка все распалялся.
Гости, оторвавшись от своих разговоров, настаивали:
— Ну, что же ты боишься?
— Если папа хочет, надо выпить!
— Ишь какая непослушная!
— Ты всегда так будешь слушаться?
Пролив вино на платье, батюшка прижал рюмку к Маринциным губам, и ей пришлось выпить.
— Вот и молодец! А ты, глупенькая… хе-хе!
— Я хочу на землю. Пустите.
— Ну, ну, я тебе покажу баловаться…
Отец Василий еще крепче обнял ее, а потом схватил руками голову и опьянело прижался слюнявыми губами к ее рту.
«Смок, смочище», — ударила мысль, и все завертелось перед ее глазами. Он раскрывал свою пасть.
— Смок! — вскрикнула и потеряла сознание на руках у батюшки.
— Странная девочка… Зачем вы ее взяли?.. Она что-то не в себе! — говорили гости.
Маринцю положили в постель. Никто не знал причины ее крика и обморока. Она лежала несколько дней, выкрикивая какие-то странные непонятные слова. Матушка позвала доктора, она теперь не рада была, что устроила себе лишние хлопоты.
Придя в себя, Маринця попросила Килину найти ее одежду, которую давала ей на сохранение. Переоделась и потихоньку от всех убежала из богатого дома, оставила своих новых родителей.
XIX. КИЕВ И ЧЕРНАЯ КАРЕТА
Вечер голубыми сумерками касается светло-зеленых лугов Черниговщины, и они темнеют. А Киевщина с чубом золотых гор красным блеском играет под вечерним солнцем.
Пароход сопит, пыхтит, и временами плеск воды из-под колес напоминает фырканье разнузданных коней. На пароходе несколько беженских семей. Ганка с детьми расположилась на полу возле машины. Она лежит больная, обложенная с обеих сторон детьми и узлами. Колеса стучат ритмично, стройно, и Ганке кажется, что они выдалбливают боль из ее головы.
Хоть машина сильная, ей не вытащить эту боль из тела. Время от времени Иванко прикладывает мокрый платок к голове матери. Юлька, убаюканная шумом машины, словно песней, все спит, а Петру и Гандзуне не одолеть этого шума своими голосами, и потому они молчат. Но в голове Иванка мысли набегают, как волны, что плещут за окном.
— Мамо, ох какие там колеса, а как крутится железо! Кто его такое сделал? Мамо!
Иванко в
