— А… так…
— Давно тут?
— Нынче пришел…
— Пешком?
Павел кивнул головой.
— Ты болен, что ли?
— А так… Немного муторно.
— Отчего?
Павел отвел в сторону потускневшие глаза, поджал губы и ничего не ответил. Жуков переменил разговор:
— Как рыба?
— Идет.
— Вот… — сказал Жуков. Он украдкой посмотрел на Павла, поспешно добавил: — А рыбаки бросили лов. Значит, можно круглый год ловить?
«Видать, батьку моего хотел помянуть», — подумал Павел и опустил голову.
— Видишь этого красавца? — Жуков указал на «Зуйса». — Отвоевываем для наших рыбаков.
— Как? — недоуменно спросил Павел.
— А так. Купят и будут на нем работать. Тогда никакой шторм не будет страшен, душа из него винтом.
— За что же его артель купит?
— В рассрочку по частям выплатит.
— Вот как?.. — вяло произнес Павел.
Жуков спросил:
— А почему ты не принял подарок?..
Павел ответил не сразу. Помялся и пробормотал:
— А… так… Сам не знаю…
— Это нехорошо. Ты должен был взять. Тебя не покупали, а премировали за хорошую работу. Поэтому я и спрашиваю тебя, почему?.. Отец запретил, что ли?..
Павел молчал.
Жуков посмотрел на его хмурое лицо, подумал: «Да. Что-то неладное с ним».
Павел отвернулся, глубоко вдохнул знакомый солоноватый запах моря. Оно спокойно лежало у берега, освещенное луной, Павел вспомнил о хуторе, и его неудержимо потянуло домой.
— Пойду, — решительно сказал он.
— Куда?
— На Косу.
— В ночь? Нет, ты уж переночуй у меня, а завтра поедешь на трестовской машине.
— Пойду. Ночью прохладно… вольготнее…
— И чего ты…
— Не могу, — перебил Павел, — в море тянет.
— Ну что будешь делать с тобой?.. Минутку подожди, — и, вынув блокнот, Жуков написал записку, — Кострюкову передашь.
Павел спрятал бумажку в картуз.
— Потеряешь! — заметил Жуков.
— Не-э-эт! Самое надежное место, — он похлопал себя по голове и пошел к лодке перевозчика.
Павел вернулся в хутор к завтраку. У обрыва качались на кошках подчалки, норовили выпрыгнуть на берег. Далеко на горизонте маячили баркасы, возвращавшиеся с лова. Павел постоял, поглядел на сверкающее море и повернул к дому. По дороге встретил представителя треста.
— Белгородцев!
Павел остановился.
— Почему вчера рыбу не сдавал? Не выходил в море, что ли?
— В городе был.
— А-а-а! — загадочно протянул тот и пошел дальше.
Увидев во дворе отца, закрывавшего двери конюшни, Павел подумал с ненавистью:
«Снова, видать, Егоров на „Вороне“…»
Избегая сыновнего взгляда, Тимофей проговорил страдальчески:
— Прохлаждаешься, сынок, а больной батька работает. На старости лет пожалел бы меня…
Ничего не ответив, Павел поднялся на крыльцо и скрылся в курене. Тимофей пошел следом.
Снимая картуз, не заметил Павел, как уронил записку; сел за стол, не перекрестившись. Старуха подала вареную картошку и хлеб.
— Пашка!.. — задрожал Тимофей.
— Лоб перекрести, внучек, — шепнула бабка.
Павел, не слушая, жевал хлеб и дул на горячую картофелину, перебрасывая ее из руки в руку. Тимофей поднял записку.
«Товарищ Кострюков! Добиваюсь мотора. Скоро разрешится вопрос. Подробности письмом. Жуков»
Тимофей подошел к столу, уперся пальцами в лоб, намереваясь перекреститься, но рука дрогнула, скользнула вниз.
«Видать, самому надоело рукой махать…» — подумал Павел и спросил:
— Вчера не сдавал рыбу? Кто на «Вороне»?..
— Пашка… — Тимофей опустился на скамейку, скомкал записку, швырнул под ноги и простонал: — Да ты же кровь мою… жизнь мою…
Павел сгорбился, понурил голову, потом бросил на стол картофелину и, подняв записку, направился к двери.
— Кусок… в горло не лезет… Родитель…
— Пашка! — вскрикнул Тимофей и бросился к сыну, схватив его за грудки. Задыхаясь, прохрипел у самого лица: — Губишь меня?.. Батьку губишь?..
— Брось! — рванулся Павел.
— Губишь, говорю?
— Не я, а ты меня. Скажи, где рыба? Рыба где?! Меня обкрадываешь?
— Цыц, сукин сын!
— Не замолчу!..
— Цыц! — и, развернувшись, хряснул его кулаком по переносице.
Павел отшатнулся к двери, схватился за лицо.
Пальцы розовели, слипались. Отвел руки, сплюнул сукровицей.
— Вот как?.. Ладно… Ты думаешь, я не совладал бы с тобой? Не желаю только… — и шагнул через порог.
— А я, думаешь, боюсь тебя!? Боюсь!? Разбойники! Вот вам! — Тимофей потряс кулаками. — Вот. Голоса лишили. А теперь что? Язык вырвете? Языка лишите? Врете! И без него не лишите меня голоса! Вот! Вот! Без него буду кричать! Слушай, сукин сын! Гму-у-у-у! Вот, слушай! Без языка кричу: гму-у-у!.. — подстреленным зверем завыл он вслед сыну.
Павел явился в совет, попросил бумаги, написал об избиении его отцом, о вырученной им белуге, которую отец и Егоров хотели скрыть от государства, и о том, что отец не пускает его в море, — и отдал заявление Кострюкову.
— Вот. Жизни мне от батьки нету. Бьет и обкрадывает… Заступиться прошу…
XVII
В посветлевшем небе бледнели, угасали звезды…
За окном таяла бирюзовая ночь.
Тревожная ночь.
Терзаемая бессонницей, Анка беспокойно ворочалась в постели, вскакивала, прислушивалась и устало роняла голову на подушку, обхватывая ее руками. Она не переставала думать об отце, теряясь в догадках.
«Где ему быть?»
Двое суток минуло, как ушел Панюхай не известно куда и не возвращался. Последние дни заскупился на слова, избегал разговоров. И ушел тайком, ничего не оказав. Расспрашивала рыбаков и женщин на хуторе, но все разводили руками. Ответ был один:
— Не видали.
Ходила к Кострюкову, просила совета:
— В район заявить, что ли?
— Погоди. Может, вернется.
Но за окном дотаивала вторая ночь, а Панюхай не возвращался и не давал знать о себе.
Встала Анка поздно, одеваться медлила. Свесила с кровати ноги, тупо уставилась в пол. Возле скамейки валялись куски дратвы, щетина, кожаные обрезки. Вспомнила, что с того дня не убирала комнату. Это было позавчера. Отец чинил чувяки. Анка старалась поймать его взгляд.
— Скажи, отец, какую думку хоронишь от меня?
Растягивая дратву, Панюхай ниже склонял голову, щекотал камышовой бородкой обнаженную грудь.
— Не засти.
Отходила к столу, недоумевая. Такая странная перемена в отце ставила ее в тупик.
— В обиде на меня? Так скажи, за что?
— Не приставай…
На том и оборвался их разговор.
Легкий стук в дверь подхватил Анку с кровати. Спрыгнула на пол, открыла дверь и сейчас же захлопнула ее, досадливо поморщившись. Вернулась к кровати, наскоро оделась, крикнула:
— Заходите!..
Наклоняясь под низкой притолокой, через порог не спеша переступил Тимофей, снял картуз, поздоровался и без приглашения опустился на скамейку. Шевельнув колечками усов, огляделся, заметил несмятую подушку на топчане.
— Батько-то вроде дома не ночевал, а?
Анка покачала головой.
— Где ж бы это ему быть?.. — пробормотал Тимофей, отводя взгляд к окну.
«Хитрит», — подумала Анка, заметив, что он прячет от нее глаза.
— Для чего вам понадобился отец?
— Дело важное имею.
— Какое?
Тимофей пожевал бороду и опять скользнул взглядом мимо Анки.
— Пашка извел. Без того сердцем хвораю, а тут еще он…
— А чем бы отец помог? К доктору надо.
— Не о том я. Договориться хотел, как с родителем твоим, а потом поженить вас. По мне все равно, раз по сердцу пришлись.
— Вон вы о чем! — Анка широко раскрыла глаза, присела на топчан. — Свататься пришли… Так зачем же отец? Можно без него обойтись.
— Нет. Без родительской воли нельзя.
— Можно. На это только моя воля нужна.
Тимофей помолчал и спросил:
— А ты-то как… По душе тебе Пашка?
— По душе.
— Пойдешь за него?
— Нет.
Тимофей выпрямился, недоверчиво посмотрел на нее.
— Не брешешь?
— Нет, — повторила Анка.
— Чем же срамоту с себя снимешь?
— Какую?
Тимофей хмыкнул и, теперь уже не отрывая от Анки глаз, откинулся на спинку скамейки.
— Не знаешь?.. А телесный грех с Пашкой?.. Весь хутор толкует о том. Слыхать, ты в положении от него.
— Пущай толкуют. Не боюсь.
— Как?.. Будешь в девках рожать?
— Рожу. Никого не спрошусь.
Больше Тимофей не нашел что сказать. Взял картуз, вышел на улицу, сплюнул:
— Сука. Гляди, подумала, что всерьез сватал ее.
Убрав в комнате, Анка отправилась в совет. Застала одного Душина. Он с таким увлечением переписывал какие-то бумаги, что не слышал, как она вошла.
— Где Кострюков?
— Еще не приходил.
