— Ерик, — проговорила Анка. — Далеко зашли. Вон уже где огоньки. Повернем?
— Нет. Посидим, — и Павел опустился на траву.
Анка помолчала и спросила:
— Зачем отца засылал ко мне?
— Когда?
— Вчерашним днем.
— Ничего не знаю я. И не говорил с ним.
— Как же, приходил сватать.
— Брехня! Это он сам. И я знаю, почему ластился к тебе. Говорил как-то…
— Скажи, почему?
— Чтобы заступилась за него на случай беды какой. Ведь ты же в милиционерах состоишь, вот и хотел породниться…
Анка тихо засмеялась.
— Пойдем обратно.
Павел вскочил, поймал ее за руку.
— Погоди… Чего же ты?.. — и притянул к себе.
Жаркое его дыхание обожгло Анке щеку.
— Ведь я же для тебя на все… Анка… Погоди…
— А чего еще ждать? Я уже в положении… Чего ждать?..
Павел шагнул назад, у него беспомощно повисли руки.
— Что, испугался? Кислятина… — с презрением бросила Анка.
— Я ничего…
— Ладно! Слушай, Павел… Что я в положении, это одной меня касается. И больше никого. А тебе заявляю: больше за мной не ходи…
Павел упал на траву и долго лежал ничком. Потом вскочил и, забыв поднять картуз, кинулся за Анкой.
— Анка! Анка!
— Чего тебе?
— Зачем бросаешь меня?… Разве я… Анка!..
— Дороги разные у нас.
Павел застыл в недоумении.
— Как?
— Сам знаешь, что и родные наши… — разные люди, — сурово проговорила Анка.
— Вон что?.. На батька намекаешь… А я-то тут при чем? При чем я?..
— Я не виню тебя. Будешь по-новому жить, не по-батькиному, что ж, для тебя же будет лучше. — Не взглянув на него, она пошла прочь.
Павел стиснул зубы и, сам не зная для чего, зашагал в степь. Нагибаясь, срывал на ходу траву, совал в рот, остервенело выплевывал. Вспомнив о картузе, повернул назад. У ерика остановился — не то от удивления, не то в испуге. Навстречу ему медленно шла стреноженная лошадь в хомуте и седелке. Подошел ближе, узнал своего коня.
— Булан? — вопросительно прошептал Павел, ловя чумбур недоуздка, свисавший к земле.
Конь тряхнул волнистой гривой и, вытягивая шею, высоко поднял голову. Не раздумывая, Павел снял путо, сел на Буланого и медленно поехал над ериком по направлению к морю, временами останавливаясь. Вскоре он услышал сдержанные голоса и запах едкой гари. Привязал лошадь у куста и, затаив дыхание, спустился по косогору вниз. Наткнувшись на всхрапывающего человека, укрытого винцарадой, лег на живот, пополз в обход. Голоса приближались, становились отчетливее. Раздвинув кусты, просунул голову, всмотрелся. Под раскидистой яблоней стояло двое дрог, а возле них у небольшого костра, кто вразвалку, кто на корточках, сидело пять человек, раскуривая цигарки. Один из них поднялся и негромко сказал:
— Пора.
Павел похолодел, узнав отцовский голос… Не поворачиваясь, пополз обратно, осторожно обошел спящего в кустах рыбака, вывел из ерика Буланого, отъехал полкилометра шагом и пустился вскачь.
И опять мысли обгоняли его, устремляясь к Анке.
«Пущай теперь знает… Пущай поглядит, что я на все для нее… Ничего не жалко… Ничего…»
— Пора, — вполголоса повторил Тимофей.
Первым вскочили Егоров и подгорный рыбак Краснов. За ними поднялись Урин и низкорослый, с сосульчатыми усами человек.
У подножья косогора наклонно лежал брезент, присыпанный землей. Немного повыше из небольшого отверстия, прикрытого срубленными ветками, струился бледно-розовый с просинью дымок. Тимофей снял брезент, сбросил доски. Из прохода широким потоком хлынул дым, заполоводил ерик.
— Глуши! — сказал Тимофей Егорову.
Егоров и Краснов, глубоко взрывая лопатами землю, посыпали ее через проход в коптилку. Дым постепенно чернел, становился реже и вскоре исчез, отравив горечью воздух. Согнувшись, Егоров вошел в коптилку. Она была вырыта в рост человека. Сняв с крайних у входа жердочек двух крупных чебаков, он поспешно выскочил, задыхаясь от гари. Тимофей взял золотисто отсвечивавшую прокопченную рыбу, подкинул на руке:
— Золотой товар.
По очереди ныряя в удушливую яму, Егоров и Краснов перещупали все жердочки, вынесли рыбу наверх, сложили в дроги.
— Коней давай! — распорядился Тимофей, укрывая рыбу брезентом.
Человек с сосульчатыми усами вывел из-за куста лошадь. Егоров взбежал наверх, но вдруг, словно ударившись обо что-то невидимое, шарахнулся назад, присел. К ерику с обеих сторон бесшумно приближались люди, некоторые из них были на лошадях. Егоров подбежал к Тимофею, прохрипел:
— Старика нету… Выдал нас… Кругом народ…
Тимофей вздрогнул, но спокойно переспросил:
— Как?
— Старик выдал… Народ идет… Всем хутором…
…Человек с сосульчатыми усами обронил дугу на шею лошади, пришиб оглоблей себе ногу. Урин тяжело дышал, расстегивая воротник рубахи, ему было душно. Егоров усиленно сосал цигарку, выпуская через нос дым, а Краснов, сидя на косогоре, раскачивался и горестно шептал:
— Пять душ… Пять душ осиротил… Вот горюшко-то…
В ерике закричали:
— Го-го-ооо! Коптушка, что надо!
— И бочки для рассола припасены!
— Где?
— Вон в кустах! В землю по края зарыты.
Зашумели, задвигались кусты, заговорили человеческими голосами, тесно сомкнулись в кольцо.
Кострюков подошел к Тимофею, посмотрел в упор.
— Ну, Тимофей Николаевич… Какой ответ припас?
Тимофей вздохнул, отвернулся. Кострюков взглянул на Урина.
— Старый знакомый… Так, так…
Откинул брезент, взял чебака, понюхал, положил обратно, прикрыл.
— А это чьи?.. Чьи дроги?..
— Мои, — отозвался человек с сосульчатыми усами.
— Кто вы такой?
— Приезжий…
— Ладно. Разберемся. Вы тоже арестованы, — Кострюков вынул наган. — Анка! Забирай их…
В руках Анки блеснул браунинг. Подошла к Тимофею, слегка потянула за рукав.
— Становись по два.
— Не пойду! — запротестовал Тимофей, уцепившись за дроги. — Не тронь!
— Давай! Давай! — прикрикнул Кострюков.
— Не пойду! Не пойду! Дайте мне милиционера в штанах! Уберите эту мокрохвостку. Не пойду на срамоту! — и оттолкнул от себя Анку: — Уйди! Не подчинюсь бабе!
— Вяжите его, — обратилась к рыбакам Анка. — Путай по рукам и ногам! На дрогах свезем! Вяжите!
На плечо Тимофею легла чья-то ладонь.
— Батя… Кто же кровь соломинкой… и чью?
Резко обернувшись, Тимофей посмотрел на Павла, и лицо его исказила судорога. Он протянул сжатые кулаки:
— На, сукин сын! На! Вяжи! Пущай люди видят, как родной сынок батька своего губит! На! Вяжи!
Павел отвел его руки.
— Не надо… и так не уйдешь…
К Тимофею подошел рыбак, шлепнул по спине:
— Довольно, Николаич, мотней трусить. Иди до кучи своей, — и толкнул его к арестованным.
Из кустов донеслись голоса. Все насторожились.
— Чего еще там? — окликнул Кострюков.
— А вот… рыбалку нашли, не шукая. Насилу добудились…
Анка выронила браунинг, будто ей перешибли руку: двое рыбаков вели ворчавшего Панюхая.
— А зачем будить, когда человек во сне? Эх, зря…
Снял с плеча винцараду, перебросил на руку, понюхал воздух и спокойно сказал:
— Ну, вот… Разбудили… Чего ж теперь?..
Увидев Анку, растерялся.
— И ты тут?.. Зря, дочка… Зря…
Анка долго молча смотрела на него, потом кивнула головой в сторону арестованных.
— Зачем?.. Анка… Не желаю я…
Она подняла с земли браунинг.
— Иди до кучи…
— Анка… — пролепетал Панюхай. — В отца палить?.. Анка…
Панюхай съежился, будто раздетым стоял на морозе, беспомощно опустил руки и шагнул к дочери. Анка поправила на его голове платок, тронула за плечо, холодно сказала:
— Ты арестован…
XIX
Захромала работа у Евгенушки, застопорилась. К завтрашнему дню нужно было разрисовку стенгазеты закончить, а тут все из рук валится. Перечитает письма Дубова, поплачет и опять принимается читать, растирая ладонью соленые крупинки слез. А письма все дерзкие, холодные, грубые. Время от времени неслышно открывается из другой комнаты дверь, просовывается голова Душина:
— Работаешь?
— Да-а, — в испуге произносит Евгенушка, берет кисть, макает не в те краски, рисует не то, что нужно.
Душин сокрушенно качает головой, прикрывает дверь.
Посидела в раздумье Евгенушка, написала письмо и махнула на окраину хутора к Дубову. Не застав, побежала в совет, к морю, но нигде не нашла его. Возвращаясь домой, неожиданно встретилась с ним на углу улицы. Как всегда, Дубов шел быстро, высоко подняв голову, вскидывая шевелюрой.
— Виталий! Погоди…
Нахмурился, опустил глаза.
— Чего тебе?
У Евгенушки задрожали губы.
— Не бойся, не задержу… На вот… — сунула ему в руку письмо и убежала.
