Комната моя, конечно, оказалась еще занятой — «поэтом Лифшицем с женой». Пока мне дали другую комнату. Денежные дела мои из рук вон плохи, и это гнетет ужасно. «Знамя» № 11 еще не вышел из печати.
Денег по нему 20-го не будет. Наиболее лучший срок — 25… А все мои долги браты до 20-го. В «Литературе и жизни» получил 925 р. И немедленно отдал Шиму долг 900 р. Они с Леной в полном смысле этого слова ничего не жрут, т. к. денег у него нет, а наше издательство их не переводит. Я не мог поступить иначе. Матерь, любимая моя, немедленно отнеси в комиссионный машинку и фотоаппарат. И — главное — не теряй чувство юмора…
С завтрашнего дня, как только перееду в свою комнату, начинаю зверски работать, не думая ни о чем…
10.11.58
Личному секретарю Классика. Секретно. По ознакомлении — уничтожить.
СООБЩЕНИЯ ЧАСТНОГО ПОРЯДКА.
Классик здоров, как бык. Угрюм. Замкнут в тесную сферу умственных и творческих интересов. Устал от одиночества. Начал разговаривать сам с собой. Никуда, кроме столовой, ванны и грязи, не ходит. Переносит метели, стужу, распутицу, ноябрьскую мерзость в воздухе хорошо. Как и подобает полярному капитану. Грязные ботинки стоптал до корня, расхаживая по одиночке взад и вперед. Написал рассказ про смерть и могилу летчика («Над белым перекрестком» — писался под впечатлением от рассказов летчиков — попутчиков по дороге на лечение в Пятигорск. — Т. А.). Веселый, современный рассказ. Который весьма поможет скорее выйти его новой книге. Ночью при воспоминании о рассказе Классику самому становилось страшно. Рассказ не ахти получился. Его объем 11 страниц. Сейчас Классик сочиняет кинокомедию. Сам смеется так, как никогда в жизни не смеялся. Очень смешно и весело Классику сочинять комедию. Он, оказывается, очень любит свободу, которую дает такой жанр. Совпадения, нелепости, чудеса — все здесь можно. Не надо мучиться тем, как свести героев, как их развести. Все очень просто. Классик смеется. Он составил эпизодный план. Получилось 70 эпизодов. Это почти две серии. С лихвой у Классика материала. Он потирает руки: наконец-то придут к нему деньги, слава, красивые женщины и пляж Рио-де-Жанейро. Не говоря о Елисейских Полях, на которых уже снята вилла для него и секретаря. Француженки уже становятся в очередь за билетами в кинотеатр «Орли», что угол Сен-Жюст и Делакруа. Но Классик пока в Пятигорске, пьет тухлую воду и смеется. Он предупреждает Секретаря о том, что в его Комедии есть живой Попик с седой косичкой. Потешный попик. (О комедии никаких подробностей никому не говорить. Украдут, гады, попика у меня!) Пусть секретарь смирится с этой кощунственной позицией Автора. Лева Толстой тоже по служителям культа прогуливался. Значит, и нам можно.
Классик чувствует себя хорошо. Живот у него вроде и не болел никогда. (Здесь секретарь, очевидно, перекрестится и скажет: «Дай бог! Дай бог!»)
Никуда еще не ходил. Пошел к домику Лермонтова, а там кишмя кишат желудочно-кишечные больные. Противно стало. Прошел только мимо. Поплакал. Потом вернулся к себе в одиночку и еще поплакал.
Ну ладно. Хорошенького — понемножку. Всего! Привет и поцелуй всем!
19.03.59. Пятигорск.
Матерь, здорово! Вычитай, пожалуйста, прилагаемый рассказик, а затем отдай Олегу… Я вошел в ритм жизни. Чувствую себя хорошо. Мучает твое безденежье. Стоит комом в горле.
Работаю много. Состояние философской уравновешенности и тишины в душе.
Питаются со мной вместе и ходят на процедуры только колхозники и работяги. Интеллигенция в это время года сюда по курсовкам не ездит. Одна бабуся пришла принимать ванну. Санитарка напустила воды, все приготовила и ушла. Пока бабуся раздевалась, вода из ванны случайно утекла. Бабуся легла в сухую ванну и честно пролежала в ней, пока не пересыпался песок в часах — пятнадцать минут. Она из колхоза «Сталинец» с Кубани. Хорошая бабушка. Вот-вот догонит Айову по молоку.
После процедуры она сказала:
— Пользительно, наверное, но холодно больно голой-то лежать… И срамно как-то…
Вот так и живем…
30.03.59. Пятигорск.
Брат, я потихоньку вхожу в норму. Все оказывается не так черно, как казалось. Есть и много положительного… В здешней библиотеке полным-полно Хемингуэя в изданиях 32–39 годов. «Смерть после жизни», «Мужчины без женщин», «Победитель не получает ничего» и др. Штуки, от которых кружится голова, но за каждую книгу надо вносить аванс в 30 рублей! Вот суки!
Посылаю «Маньку» («Если позовет товарищ». — Т. А.). Отдай его М. С. Довлатовой для перепечатки у ее машинистки. После перепечатки первый экземпляр пошли Нагибину, вложив туда мое письмо к нему… Я проделал большую работу с «Манькой». Сегодня же сажусь за «Чехова» («Две осени». — Т. А.). Надеюсь расправиться с ним дней за пять. Надоели старые рассказы до тошноты. Хочется скорее начать что-нибудь новенькое.
Срочно сообщи, где Шим, и стоит ли писать ему на московский адрес.
По лермонтовским местам еще не ходил. Здесь полно голых гипсовых баб.
Напиши, как прошло занятие с приемом новеньких ребят в литобъединение.
Я пью воду, которая пахнет дохлым ослом, принимаю ванны и мажу брюхо горячей грязью. В промежутках я пишу рассказы…
30.03.59. Пятигорск.
Конец 50-х годов — период активного литературного ученичества, поиска своего героя.
Поиски героя ведут к строителям на Братскую ГЭС, где строятся знаменитые ЛЭП-500 (1958), к шахтерам в Намингу (1961). По результатам поездок пишутся сценарии «Опора»[16] и «Своими руками»[17], очерк «Хозяева Медной горы»[18], множество рассказов, рождается замысел книги «Кто смотрит на облака».
«Из устных оценок нашего опуса (сценарий „Опора“ написан в соавторстве с Э. Шимом. — Т. А.) запомнилась одна партийно-номенклатурная: „У вас под каждой опорой по трупу“».
В 1962 году Виктор Конецкий дал интервью Жану Катала для «Леттер Франсез».
Я думаю, что власть возмутил сам факт этого интервью. Интервью было противокультовое. Меня вызвали к начальству и приказали покаяться прилюдно, с трибуны Таврического дворца. И я весьма невнятно, но каялся. На арену меня почему-то выпустили между Николаем Черкасовым и Георгием Товстоноговым. Молотил я что-то про то, что рабство в российский народ вбили еще, мать их так, татаро-монголы, которые во всем и виноваты. Самое интересное — перед Богом клянусь — я знать не знал, в чем и за какие грехи мне следовало каяться. Виктор Некрасов мне прислал открытку с двумя словами: «И ты Брут?».
Много лет спустя об этом «покаянии» вспоминал Алексей Герман:
А как собрали творческие силы Ленинграда по поводу выступления Хрущева? Как драли Товстоногова за то, что он написал на занавесе «Горя от ума» пушкинские слова: «Черт догадал меня родиться в России с умом и талантом»?.. Конецкий буровил тогда что-то несусветное — как тонул на каком-то пароходе, вспомнил, что он коммунист и это дало ему силы всплыть… В зале тут же возник вопрос: а что случилось с остальными?[19]
Литература начиналась для писателя моего поколения не с постановки проблемы, а с борьбы за написанное и сказанное. Пишется литература кровью и обязательно при риске. Если правду говорить безопасно, значит, это какая-то подозрительная правда. И пусть никто не обольщается, что положение изменится, ибо покой нам только снится.
Страшнее цензуры для писателя нет ничего. Мало я написал о службе на Севере — ни один Главпур не пропустил бы того, что знал и видел я, болтаясь на спасателях. И так во всем.
Какой все-таки противный Ваш Василий из «Конца недели» («Звезда», 1965 г. — Т. А.). Жаль, что медицина на этот раз не подкачала и его удалось выходить! — это мне читательница пишет. Не медицину надо благодарить, дура, а цензуру! Тема смерти была в нашей литературе как бы под запретом. Не прямым запретом, но все же… Финал требовался оптимистический, и баста. На этом псевдооптимизме мы и погорели…
В ПРЕЗИДИУМ IV ВСЕСОЮЗНОГО СЪЕЗДА СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
Я получил письмо А. И. Солженицына о цензурном произволе в нашей литературе и должен заявить, что полностью разделяю всю тревогу и боль, которыми переполнено это письмо.
Цензура наша есть вопиющее нарушение нашей Конституции. Она не подконтрольна обществу, конъюнктурна и не несет никакой ответственности за изуродованные художественные ценности. Писатель лишен даже такого элементарного права, как лично встретиться с цензором и в диалоге защитить свою точку зрения и истинность своих положений. Явным признаком цензурного произвола является зависимость от географии места. Чем дальше от Москвы, тем ужаснее условия литературной жизни.
С презрением к самому себе должен заявить, что эта «цензура», это угнетение ею художественного сознания уже оказали на меня, на мой разум и творчество, вероятно, необратимое влияние. Внутренний цензор говорит знаменитое «не пройдет» еще до того, как приступаешь к работе. Таким образом, цензура, имея беспредельную власть, нравственно развращает писателей с первого дня их появления на литературный свет. Потери от этого для общества невосполнимы и трагичны.
