И тут Костя вновь допустил, одну за другой, две уже совершенно вопиющие, даже чудовищные политические ошибки. Во-первых, не устроил банкета в честь высокого гостя, что само по себе было актом вызывающим и оскорбительным; и, во-вторых, будучи приглашенным на ковер в августейшую резиденцию, обнаружил отсутствие не только священного восторга, но и чувства юмора, ибо на остроумную шутку Чурбанова: «Варю-юшкин… Не самая подходящая для работника милиции фамилия!», с ходу и бестактно ответил: «Конечно, не такая подходящая, как ваша, товарищ генерал!» И через полчаса получил на ознакомление приказ о разжаловании до младшего лейтенанта и увольнении из органов за аморальное поведение и развал работы.
Под нескрываемо радостные и бурные овации всякой швали Костя покинул город, поселился с семьей у престарелой мамы, дал о себе знать, и мы устроили военный совет. Вася, хорошо знакомый с положением в верхах, не без горести поведал, что оспаривать приказ всемогущего фаворита осмелится не всякий член тогдашнего высшего руководства, а посему следует избрать мудрую тактику выжидания, тихо уйти на дно и устроиться на не связанную с органами работу, каковую он готов немедленно Косте предоставить. Несколько лет Костя прослужил у Васи хозяйственником, а когда наступило новое время, с Васиной помощью стал добиваться правды в своем родном министерстве. Это оказалось далеко не простым делом, так как в досье бывшего полковника было понапихано такого, что члены специально созданной комиссии за несколько месяцев исхудали на нет и чуть не рехнулись, опровергая один нелепейший факт за другим. Но досье оставалось толстым, комиссия работала со скрипом, Вася не унимался, звонил, ходил в инстанции, подключил влиятельных людей и в конце концов добился компромисса: Варюшкина для начала повысили до майора, восстановили в органах и дали на кормление рядовое отделение милиции, где он сегодня и командует.
Непостижимая удача! По радиотелефону из Костиной машины я застукал Василия Александровича Трофимова в служебном кабинете, куда он минуту назад приполз после государственной важности совещания. Вася клялся, божился и прямо-таки рыдал в трубку, что ноги не держат, на совещании измордован и размазан по стенке, в голове колокольный звон, нервы в лохмотьях и прочее; наверное, если он и врал, то не чрезмерно, пришлось извиниться за беспокойство и честно сказать, что я арестован за якобы хулиганство, звоню по разрешению сердобольного конвоира, и если Вася не хочет, чтобы я подох в камере, пусть немедленно выезжает на Петровку, где его весь в слезах ждет Костя. Минут через пятнадцать Вася приехал, был введен в курс дела, с неподдельной искренностью и с помощью слов, которых, голову на отсечение, вы не найдете в Полном собрании сочинений Тургенева, высказал все, что о нас думает, вызубрил наизусть мои сведения о Елочке и вместе с Костей пошел к Потапову. Меня они с собой не взяли, так как мой внешний вид, по Васиному мнению, лишал любой рассказ достоверности, навевая мысли о бежавшем из-под стражи опасном бандите. Я же был так доволен собой, что не только не огрызнулся, но даже весело осклабился, делая вид, что высоко оцениваю сей низкопробный юмор. Затем, убивая время, я стал шастать вдоль ажурной металлической ограды известного всей Москве дома номер 38, мечтая об удачном завершении затеянного мероприятия, и очень скоро убедился, что Васина шутка оказалась не такой уж и дурацкой, ибо ко мне подошел какой-то сверхбдительный лейтенант, поинтересовался документом, тщательно его изучил, с превеликим подозрением сверил фотокарточку с моей физиономией и не без сожаления отпустил с миром. Легко представить, как возликовал бы Вася, увидев эту сцену! Но этот миролюбивый жест нисколько лейтенанта не удовлетворил, а наоборот, обострил его бдительность, и на сей раз он направил ко мне угрюмого прапорщика, который, слюнявя палец, добросовестно полистал документ, дружески похлопал меня по штанам и куртке в поисках базуки и отправился докладывать лейтенанту добытые сведения, очевидно, утешительные, поскольку отныне меня оставили в покое.
Порядком взбешенный, я похвалил себя за проявленные кротость и самообладание и стал, как обычно делаю в томительные минуты ожидания чего-то или кого-то, предаваться успокоительным философским размышлениям. Абсолютно довольными собою бывают только кретины, но я, познавая по совету древних самого себя, давно пришел к выводу, что являюсь человеком исключительно везучим (если не считать Степана, редких поломок запасных частей, абсолютно ненужных встреч с Лыковым и прочей ерунды), физически здоровым и морально почти что устойчивым. Столь же давно я установил, что наибольшую приподнятость духа и удовлетворение испытываю, совершая богоугодное дело, особенно тогда, когда выкладываюсь до отказа. В этом смысле я полностью солидарен с Монтенем, который полагал, что дающий получает больше того, кому он дает (нужно проверить, это Монтень, кажется, кого-то цитировал), а если вы стопроцентный прагматик и вам это кажется смешным, то думайте, что хотите, например, что я помогаю ближним из тщеславия, корысти или примитивной веры в книгу, на страницах которой господь ставит роду людскому плюсы и минусы. Кстати говоря, прагматиков и вообще эгоистов, с легкостью необыкновенной переносящих чужую боль, у нас стало слишком много; теперь часто спорят, что тому виной, насильственный ли атеизм или неизбежная при культе личности и дальнейшем заболачивании общества порча нравов; на мой взгляд, и религиозные фанатики, и безбожники-диктаторы с одинаковым усердием заливали и заливают мир кровью, а что касается порчи нравов, то о ней, как вы помните, еще почти две тысячи лет назад писал Сенека. А если взять на веру гипотезу древних, что количество добра и зла в мире одинаково, то во все периоды кошмарной истории человечества были люди хорошие и плохие, жертвы и палачи, святые и равнодушные. Лично я в эту гипотезу верю, и посему исключительно бурную газетно-журнальную полемику о вчерашних и сегодняшних нравах воспринимаю не то чтобы спокойно, но с полным осознанием субъективности обеих сторон. Единственное, что приводит меня в состояние ярости и даже бешенства, так это плач мастодонтов по Сталину, при котором был вполне устраивавший их порядок. И если такому святому человеку, как Алексей Фомич, я отчасти Сталина прощаю, то к Лыкову и ему подобным прохвостам испытываю презрение и гнев, никогда не забывая, что именно подобные загубили и Андрюшку, и миллионы других хороших и честных людей…
Так, убивая время размышлениями, я шастал взад-вперед, выкручивая шею, чтобы не прозевать выхода из главного подъезда Васи, Кости и Елочки, которую мечтал лично вручить родителям. Из частых бесед с Костей я усвоил, что милицейский аппарат, в целом решительный и энергичный в борьбе с бандитизмом, тяжел, неповоротлив, недоверчив и бумаголюбив, когда дело касается пустяковых проступков, и больше всего опасался того, что из-за не стоящей ломаного гроша формальности Елочку могут оставить ночевать в тюремной камере. Известно, что труднее всего выкинуть из головы именно неприятные мысли, и вскоре, несмотря на неимоверные усилия выкинуть, я только об этом и думал. Почти час прошел, что они там делают, черт бы их побрал?
Сердце глухо стукнуло и опустилось в желудок: из подъезда вышли Вася, Костя… и генерал Потапов! Он лично довел посетителей до проходной, пожал Васе руку, кивнул Косте, и весь этот ритуал мне до крайности не понравился. Если точнее, мне до крайности не понравилось выражение лиц его участников, не угадывалось в них приподнятости и энтузиазма. Вы, может, помните, с каким лицом Мимино, герой кинофильма «Мимино», вышел из телефонной будки после крайне оскорбительного для него разговора с мнимой Ларисой Ивановной? Примерно такое же выражение появилось на лицах Васи и Кости, когда они ко мне направились.
В этот вечер кто только меня не облаивал, но такого еще не было. Соревнуясь друг с другом в изощренности, они осыпали меня отборнейшей бранью, каковой позавидовали бы шоферюги, обозленные вечной километровой очередью за солью у нашего, рядом с Речным вокзалом, грузового порта; не позволяя себе секундной передышки и не давая мне вставить слово, они втащили меня в машину, где с новой силой облаяли и, облегчив душу, сообщили нижеследующее… А, плевать на подробности, достаточно одной Васиной фразы:
— Твоя Елочка, старое пугало, была у них атаманшей!
Не стану рисовать душераздирающую сцену на Птичкиной квартире, поскольку женских и мужских слез, а также истерик терпеть не могу, а описывать их тем более. Забегаю вперед на две недели: хозяева взломанной квартиры проявили исключительное благородство, ибо отделались они бутылкой шампанского, и, что важнее, хозяин, к превеликому счастью, страдал застарелой грыжей, а хозяйка мигренью, и расплевываться с именитыми врачами не входило в их планы. Так что претензии взломанные не предъявили, общественность тоже воззвала к милосердию, кое на какие пружины нажали Вася и Костя — короче, всех четырех отдали на поруки воспитавшим их коллективам.
