— Знаток! — говорит одна. — От горшка два вершка, а разбирается, кто красивый, а кто некрасивый.
— Королева ему нужна, — иронизирует другая, — смотри, вообще без невесты останешься!
— Не останусь, — Андрейка кивает на меня. — Антоныч говорил, что этого добра у нас навалом.
Смутно вспоминая, что я действительно когда-то такое брякнул, хватаю шкета за руку и трусливо ретируюсь, теряя на ходу амуницию. Вослед летят неодобрительные реплики, сразу кучу врагов нажил. Начинаю душеспасительную беседу.
— Ну и подвел ты деда, приятель! — сердито упрекаю. — Сколько раз было сказано: настоящий мужчина никогда не должен обижать женщин и девочек. Даже если тебе показалось, что они некрасивые, — либо просто смолчи, либо похвали.
— Значит, мне нужно врать? — торжествует Андрейка. — А сам меня учил, что я должен говорить правду! Значит, ты меня обманул!
К этой примитивной демагогии я привык, он меня ловит на ней три-четыре раза ежесубботно. И я терпеливо рассказываю ему о рыцарском отношении к женщине, ссылаясь на самые высокие авторитеты — братца Кролика, братца Верблюда, Буратино и комарика, защитившего Муху-Цокотуху. Женщины, внушаю я, так устроены, что им обязательно нужно говорить приятное, тогда они будут в хорошем настроении, а это исключительно важно, потому что тогда в хорошем настроении будут и мужчины, то есть всем будет хорошо, как в раю.
— Теперь я понял, — искренне говорит Андрейка. — Мне нужно пойти и извиниться, да?
— Именно так, — радуюсь я своему педагогическому успеху.
— Но когда папа извиняется перед мамой, — хитрит Андрейка, — он покупает ей конфеты или цветы. Значит, ты должен купить мне эскимо, а я дам им полизать.
— Скупердяй! — возмущаюсь я. — Ты каждой девочке в знак извинения должен преподнести эскимо.
На том ударили по рукам. Восстановление дипломатических отношений обходится в целковый, но рыцарская честь Андрейки восстановлена. Он рассказывает девочкам про братца Кролика, играет с ними в Буратино и Мальвину, подхалимски говорит мамам, что он плохо рассмотрел, а на самом деле их дочки очень красивые. Словом, мамы снова в восторге, наперебой его хвалят, и Андрейка пыжится от гордости. Тут бы мне вновь проявить бдительность, да у самого от гордости в горле сперло, поздно спохватился.
— Я всегда буду говорить вам приятное, — обещает мамам Андрейка, — даже если это неправда, как сейчас. Тогда у вас будет хорошее настроение, и все взрослые дяди будут вами довольны!
Не дожидаясь реакции онемевших от оскорбления мам, я снова увожу шкета, упрекаю его за глупость, он, в свою очередь, уличает меня в обмане, мы ругаемся, миримся и идем играть в шахматы.
Конечно, что говорить, я был бы доволен, если б Андрейка в свои почти что пять лет проявил фантастические способности и разносил бы меня вдребезги, но шахматного вундеркинда из него не получилось: ходы знает, но сколько-нибудь осмысленно двигать вперед свою армию не умеет и зевает немилосердно. По зрелом размышлении, я этим обстоятельством даже доволен, и радуюсь, когда во время партии он вдруг начинает следить за полетом мухи, восхищается ее стремительными зигзагами и допытывается, почему человек не может летать. Я уже установил, что интерес к живым существам, начиная от жучков и паучков и кончая слонами и китами, у него выше, чем к абстрактным играм, и это, на мой взгляд, хорошо: на жизнь, по моему глубочайшему убеждению, следует зарабатывать работой, а не игрой в деревяшки. Помню, года два с лишним назад, когда я зимой выгнал муху через форточку на улицу, он жутко расстроился: а вдруг она там замерзнет? Еле его успокоил: у мухи на улице есть теплый домик, там она живет и кормит детишек всякими лакомствами. Может, будет зоологом-биологом?
Мы полдничаем и долго беседуем, главным образом о животных, о жизни вообще. Я рассказываю разные истории, не просто развлекательные, но и со смыслом: что хорошо, а что плохо, какой поступок следует считать благородным, а какой отвратительным. Например, жадность — это отвратительно; если папа в понедельник дает тебе в детсад горсть конфет, не жри сам, а раздай; слабого не бей, сильному обиды не спускай, взрослым не дерзи — и тому подобное. Все это я излагаю на живых примерах, чтобы внук лучше понял и запомнил, потому что дети природным умом отлично чувствуют, где пустое назидание и фальшь, а где искренность и правда. Самое важное — мы беседуем на равных, и за то, что я не сюсюкаю, серьезно отвечаю на вопросы, не угождаю прихотям и не целуюсь (разве что когда он спит), Андрейка — это без хвастовства — предпочитает общение со мной любому другому.
По-настоящему сильное потрясение он испытал в жизни одно: когда узнал, что дед я ему не родной, что мама его тоже мне дочь не родная, но произошло это с год назад и понемногу сгладилось. Большую роль в том, что сгладилось, сыграли старые фотокарточки, на которых не различить, где я, а где Андрюшка, а также то, что Антошка любит меня как отца и называет «папуля». Но период, скажу честно, был тяжелый, хорошо, что он позади.
О войне я стараюсь ему не рассказывать, особенно о боях, в которых мы с Андрюшкой принимали участие. Война травмировала и наши тела, и наши души, и если моим фронтовым товарищам и мне до конца дней суждено дергаться и стонать во сне, схватываясь в рукопашной и увертываясь от наползающих на тебя гусениц, то тем, кто нам наследует, не обязательно настойчиво и энергично напоминать про эти ужасы, как это до сих пор делает телевидение. Вопрос, конечно, спорный, на своей правоте не настаиваю, но детская душа легко ранима, зрелища с кровопролитиями и убийствами действуют на нее крайне возбуждающе. Героическим прошлым, конечно, гордиться можно и даже необходимо, но делать это надо тактично. Пусть Андрейкино поколение растет веселым и раскованным, пусть каждый увлекается не тем, что ему навязывают озлобленные мастодонты, а тем, что нравится — одному хор Пятницкого, другому рок-ансамбли, пусть наслаждаются долгожданной сегодняшней свободой выражать мысли вслух, а не под одеялом, и, что чрезвычайно важно, думают не о будущих войнах, в каковые я не верю, а о будущей прекрасной и удивительной жизни, полной радости и смысла. Я горячо мечтаю, что к тому времени, когда шкету стукнет восемнадцать, всеобщей воинской обязанности у нас, как и во всем мире, больше не будет, и Андрейка осуществит то, к чему весело и успешно шел его погибший дед: станет высокоинтеллигентным и порядочным человеком. И лишь тогда, когда я в этом буду убежден, только тогда, ни на один день раньше! — разрешу себе откинуть копыта и честно признаться, что уже больше не конь.
Один за другим три звонка. Сначала звонит Степан и портит настроение: завтра с утра я свободен — он, Тоня и Андрейка едут к маме на пироги, у нее именины. Шкет тоже расстраивается: на завтра у нас планировалось кино, кафе «Мороженое» и кормление уток в близлежащем пруду, а бабушка не знает ни одной сказки и умеет только целоваться. Второй звонок — возвращается домой дочка, очень голодная и мечтающая о жареной картошке. Третий — панический, от Птички: ее коллеги Невзоровы попали в беду, я срочно требуюсь для совета. Птичка и сама могла бы позвонить Косте, но лучше, если это сделаю я.
Я жарю картошку и котлеты, встречаю и кормлю Антошку, даю наставления по Андрейке, прощаюсь и топаю к Птичке.
XIII. КАК МЕНЯ НЕЗАСЛУЖЕННО ОБЛАЯЛИ
Уже по дороге я вычислил, что между Костиным и Птичкиным звонками имеется какая-то связь: он изловил грабителей, у Невзоровых большая беда, срочно требуется выходить на Костю. Напрашивался вывод: Невзоровых ограбили, а у них было что грабить, и прежде всего — великолепнейшая библиотека, в которой мне иногда дозволялось рыться, а также Елочкина импортная техника с доброй сотней кассет, среди которых штук десять с Окуджавой и Высоцким… А почему на Костю должен выходить я, если Птичка знает его как облупленного? Ладно, чего тратить серое вещество, сейчас все выясню.
Невзоровых я узнал не сразу: Василиса Ивановна была до невозможности заревана, а Юрий Сергеевич возлежал на диване с мокрым полотенцем на лбу, кривя рот и исторгая тяжкие вздохи. Не иначе, как библиотека! Все свои немалые доходы Невзоровы тратили в основном на книги, причем не на какие-нибудь сверхмодные, вроде «Зарубежных детективов» и Пикуля, а на старинные издания по истории, искусству и философии, не каждую такую книгу на всю мою пенсию купишь. А супруги были именитые: Юрий Сергеич — членкор, известнейший хирург по потрохам, а Василиса Ивановна пусть не известнейшая, но все-таки популярная специалистка по нервам и радикулитам. Пользуясь таким ценным знакомством, я, как и Птичку, обильно снабжал Невзоровых пациентами, от которых супруги имели гонорар в виде сердечного спасиба и рукопожатий, каковыми и удовлетворялись, в отличие от нашего водопроводчика Григорьева — тот в ответ на подобную благодарность скромничал: «Спасибо много, мне достаточно трояка». Словом, Невзоровых я уважал, бывал у них с Птичкой в гостях, всякий раз обмирал при виде книжных шкафов и любовался главным сокровищем семьи — девятиклассницей Елочкой.
