— Плевать! — вполголоса отвечал Степан, мрачнея.
На редкость работоспособный и довольно грамотный человек, недоучившийся студент Харьковского университета, Пальмин знал, что требуется от газеты, но сердцем был с той газетой, которую покупают на улице; качество газеты он определял выручкой мальчишек-газетчиков. Приезжая пестрая курортная толпа, равнодушная к местным интересам, по его невысказанному, надежно припрятанному мнению, была непререкаемым судьей «Маяка». Усиливающийся приток писем рабочих и служащих в редакцию оставлял его равнодушным.
— Еще сто строчек в воскресном номере тю-тю, — меланхолически отметил Пальмин, приготовив к отправке в набор статью Степана.
— Почему тю-тю? — спросил автор, продолжая писать, но чувствуя, что пушки вновь заряжены и фитили дымятся.
— Кому интересен размазанный на сто строчек план борьбы с филлоксерой?
— Это нужный материал.
— Мы говорим на разных языках, Киреев. Я говорю, что это неинтересно, а ты отвечаешь, что это нужно. Ты уверен, что «интересно» и «нужно» эквивалентны, равноценны?
— Да, по-моему, если материал нужен, значит, он интересен.
— Открытие! — хмыкнул Нурин и послал Степану воздушный поцелуй.
— Нужно, чтобы план борьбы с филлоксерой прочитали в нашем округе, и его прочитают, — настаивал Степан. — Борьбу с филлоксерой надо начать одновременно на всех виноградниках. Наша газета должна бороться за это.
— Сдаюсь! — Пальмин поднял руки. — Так и быть, попытаемся спасти виноградники от филлоксеры и погубим филлоксерой газету. Кухарки уже покупают «Маяк» вместо наждачной бумаги для чистки ножей и вилок. Обходится гораздо дешевле.
— Ну, пока в газете достаточно чепухи на нэпманский вкус! — рубанул Степан.
Вскочил Нурин; он стал клюквенно-красным, глаза выкатились, обвисшие щеки затряслись.
— Вы каждый день жрете хлеб благодаря нэпачам! — взвизгнул он. — Наш верблюд пока плетется только потому, что филлоксера сидит на одном горбу. Но вы с Наумовым посадите ее и на другой горб. И верблюд подохнет, слышите!
— Брешешь, старый черт! — вступил в спор Гаркуша. — Сколько «Маяка» берет улица? Пятьсот… ну, шестьсот экземпляров. А подписка уже дала семь тысяч экземпляров. Нехай закроется нэпач.
— А кто дает объявления? — продолжал бушевать Нурин. — И разве ты удержишь подписку на наждачной бумаге? Будут выписывать «Правду» и «Известия», а не профиллоксерный «Маяк». Киреев должен это понять. И он понимает, но прикидывается простачком, потому что в его блокноте всегда много филлоксеры.
— Довольно истерики! — простер руки Пальмин. — Филлоксера, конечно, тоже нужна, и о новых заказах для «Красного судостроителя» тоже нужно, но…
— Но всему свое время и свое количество строчек, слышите, Киреев? — развивал наступление Нурин. — Это безобразие, когда филлоксера гадит воскресный номер! Читатель хочет интересной информации, и «Маяк» обязан ее дать, иначе каюк ему и каюк вам.
— Чепуха! — вмешался Одуванчик. — Прежде всего читают траурные рамки, цокают языком и вспоминают, где видели покойного в последний раз, потом читают объявления о дешевых распродажах ситца, рубрики «Продаю-покупаю», «Сдается внаем», «Считать недействительными» и справочник рыночных цен. После этого берутся за «Происшествия», «Пролетарский суд», городскую хронику, фельетон, «Гримасы нэпа» и «Осколки». Потом вытряхивают все эти семечки из головы, чистят зубы «Одентоном» и читают серьезные материалы, чтобы знать, что делается в округе, и стать умнее. Да здравствует кусочек филлоксеры!
— И ты туда же, Байрон здешних мест! — восхитился Нурин. — Скорее засучь руки в карманы, а то я выругаюсь на ходу!
Все улыбнулись шутке, ставшей в редакции классической.
— Минутку, — сказал Степан, когда Пальмин складывал в папку материал, приготовленный к отправке в типографию. — Я забираю статью.
— Почему? — встревожился Пальмин. — Редактор требует, чтобы она появилась в завтрашнем номере.
— Мне нужно еще подумать над материалом, — уперся Степан и спрятал рукопись в карман.
— Дуришь, Киреев! С редактором будешь объясняться ты сам, слышишь?
— Не мешай… но мешай пробуждению совести, Пальмин! — ехидно отпустил Нурин.
Эта стычка, одна из многих, произошла в первый день месяца, в блаженный день выплаты гонорара за две недели.
Комната репортеров понемногу наполнялась. Начался обычный слет братьев-разбойников, как Пальмин называл внештатных сотрудников «Маяка». Среди прочих вкатился корреспондент Российского телеграфного агентства, маленький, черный и щеголеватый Гакер, делавший величайшую тайну из каждого подхваченного им информационного пустяка, старавшийся всех обскакать и всем пристроить фитиль. Крепко встряхнул журналистов за руку рослый белобровый моряк, работник флотского политуправления, поставщик материала о жизни кораблей и береговой обороны. Прибежал запыхавшийся потертый человечек с утиным носом и длинными серыми волосами, свисавшими косицами из-под плоской рыжей соломенной шляпы. Это был Ольгин, некогда подвизавшийся в московских газетах и известный главным образом тем, что фельетонист Влас Дорошевич печатно назвал его редакционным клопом. Заброшенный революционной бурей в Черноморск, он устроился секретарем народного суда и снабжал газету резвыми судебными отчетами, которых иные подсудимые боялись не меньше, чем приговора.
Гости заняли свободные стулья и кресла, опоздавшие уселись на столе Одуванчика, все закурили, и началось то, что в редакции называлось «вороньей обедней».
— Пальмин, долго ли еще вы будете врать в «Маяке»? Вчера вы опять так ляпнули, что город надрывает животики, — сказал Гакер. — Говорят, в «Маяке» организуется специальный веселенький отдел поправок, разъяснений и покаянного бития себя в грудь. Ждем с нетерпением!
Послышались шутливые протесты. Что Гакер считает ошибками? Перевранную фамилию, путаницу в цифрах? Мелочь, голубые цветочки газетных полей. То ли дело ошибки в старину! Удачно придуманная ошибка и остроумная поправка этой же ошибки сразу поднимали тираж вдвое-втрое. Вспомните опечатку в отчете о коронации Алисы Гессенской. На голову императрицы сначала была возложена корова, а затем ворона вместо короны. Завидная опечатка, всем бы такую прелесть!
— У этого анекдота вот такая борода!.. Что может сравниться с совершенно хулиганской опечаткой в «Русском слове»?
— Говорят, что ее придумал сам Дорошевич.
— Что значит «говорят»? — вмешался Ольгин, оторвавшийся от судебного отчета, который он строчил на краешке секретарского стола. — Мы с покойным Власием были общепризнанными корифеями опечаток и поправок. В молодости, когда я работал в Бердянске, один запьянцовский наборщик по моему наущению так изменил фамилию городского головы, что новокрещенного дважды вынимали из петли.
Тут же он сказал, что именно получилось из фамилии городского головы, и у слушателей зазвенело в ушах.
Это был естественный переход к всевозможным приключениям. Удивительные случаи нашлись даже у тех, кто в действительности тянул свою газетную лямку тихо и мирно. Однажды Гакер начал интервьюировать вполне живого директора частного банка, весельчака и кутилу, а последний вопрос задал мертвецу, так как директор, припертый вопросами всеведущего Гакера к стене, скончался от паралича сердца. Интервью было напечатано под заманчивым заголовком «Беседа с покойником, бывшим аферистом» и имело исключительный успех.
Все приняли новеллу Гакера не моргнув глазом, так как тоже нуждались в неограниченном доверии. Беседа Нурина с приезжей знаменитой исполнительницей цыганских романсов была прервана вспышкой демонической страсти. Свой рассказ старый репортер уснастил такими подробностями, что Пальмин потребовал:
— Долой похабщину, старче, не порочь свои закрашенные седины! За вычетом тебя, здесь есть и порядочные люди.
Сальский получил от дирекции Южных дорог тысячу рублей за восхваление в газете сомнительного проекта курортной железной дороги, а в конкурирующей газете напечатал уничтожающую критику этого же проекта.
— Гонорар за первую статью я пожертвовал Красному Кресту, — закончил он свою повесть широким жестом. — Квитанцию о внесении денег в кассу Красного Креста я, кажется, показывал тебе, Гаркуша?
Гаркуша подтвердил его слова молчаливым кивком головы и подсунул Степану записочку: «Брешет, вражий сын!»
«Обедня» вступила в новую фазу. Разгоряченные сердца жаждали героического, и героическое не заставило себя долго ждать. Мир предстал разделенным на несколько лагерей: во-первых, бурбоны, зажимавшие информацию из различных соображений, главным образом из-за боязни общественного скандала; во-вторых, читатели, жаждавшие этой информации; в-третьих, журналисты, доблестно добывавшие то, что требовали и ждали читатели. Чем забористее обещала быть вожделенная информация, тем яростнее охотились за нею репортеры дореволюционного прошлого. Их оскорбляли словом и действием, спускали с лестницы, травили собаками, но, разумеется, побеждал репортер, читатели рукоплескали, редакция торжествовала, гонорар проливался золотым дождем.
