Шлюзы открылись, фонтаны забили, фанфары охрипли. Перетряхивая редакционные легенды, люди упивались воспоминаниями о том, что стало ненужным и было погребено навсегда, вместе со смертью старой печати. Но это ненужное и погребенное преподносилось с таким жаром, что у Одуванчика раскраснелись щеки и заблестели глаза.
В те дни, когда Красная Армия уже готовила великий штурм Перекопа, каждая весточка с фронта ценилась на вес золота. Обычно штабной генерал выслушивал оперативный доклад за минувший день, принимая утром ванну в водолечебнице. В палате было две ванны; а пустой ванне, закрытой простыней, лежал Нурин и записывал рапорт начальника штаба. «Фронтовые слухи», которые печатал Нурин в «Вестнике», неизменно подтверждались, издатель «Вестника», купец Жевержеев, носил Нурина на руках. Кончилось тем, что Нурина случайно обнаружили, извлекли из ванны, чуть не повесили за шпионаж, но благодаря связям богача Жевержеева все сошло с рук.
— Это работа, дорогой вьюнош! — победно закончил Нурин, адресуясь к Степану. — Вы, нынешние, ну-тка!
— Куда им! — пренебрежительно бросил Ольгин. — Это надо же уметь.
— Кто не сможет? Киреев не сможет? — полез в драку Одуванчик. — Мы с ним так перебросили в Слободку три вагона, что…
— Ах, какой подвиг! — всплеснул руками Нурин. — Помогал им Абросимов и весь завод.
— Ты сумей перебросить три вагона! — вспыхнул Одуванчик. — Это потруднее, чем дрыхнуть в сухой ванне. Где бутылка коллекционного муската, которую ты нам проиграл?
— Брось, Перегудов! — остановил его Степан. — Мы могли бы залезть в ванну, если бы это потребовалось. Но, во-первых, это не потребуется, а во-вторых, я не работал бы в газете, которая потребовала бы от меня такой работы.
— Почему? — высокомерно спросил Нурин.
— Потому что хочу работать открыто, не унижаясь вообще, а тем более из-за тиража желтой купеческой газетенки.
— Фью! — свистнул Сальский. — Ты продолжаешь наш недавний разговор, Киреев. Так получай же теперь сполна!
Действительно, стены задрожали от воплей. Участники «вороньей обедни» взяли Степана под обстрел на уничтожение. Вот так газетчик, вот так журналист!
— Печально я смотрю на это поколенье! — продекламировал Ольгин.
— В журналистике нет понятий «честно» и «нечестно», «этично» и «неэтично»! — напыщенно заявил Нурин. — Способность пойти на все, даже на унижение, ради интересного материала — такова основная черта настоящего журналиста милостию божьей, такова журналистская форма самопожертвования. Так было, так еще будет. Вы не раз вспомните мои слова, когда газеты снова станут газетами, а не «Епархиальными ведомостями». Если вы захотите иметь хороший кусок хлеба с маслом — а вы захотите его иметь! — вы спрячете вашу распрекрасную этику под замок, потеряете ключ и освоите средства, которые мы, грешные, запросто пускали в ход для достижения успеха: лесть, подкуп и, если понадобится, даже сонные порошки, даже динамит…
— Проветрите комнату! — раздался голос Наумова.
Все обернулись.
В дверях стоял редактор. Поверх его плеча на журналистов смотрел незнакомый человек, полнолицый, уже немолодой.
— Безобразно накурено… — Редактор, сопровождаемый незнакомцем, прошел к двери своего кабинета и, прежде чем открыть ее, деловито осведомился у Нурина: — Надеюсь, вам не приходится тратиться на динамит и сонные порошки ради «Маяка»?
Журналисты дружно рассмеялись. Советы Нурина в применении к «Маяку» показались комичными.
— Речь не о «Маяке», — пробормотал старый репортер.
— И прекрасно… Если я узнаю, что кто-нибудь из наших работников отказывается хоть от крупицы чувства собственного достоинства, мы расстанемся с ним немедленно.
— Поймите… — попытался прервать его Нурин.
— Понимаю… Вы храните эти средства в своем арсенале, надеясь, что «Епархиальные ведомости», то есть «Маяк», уступят место бесславно почившему купеческому «Вестнику». Так вот, не беспокойтесь: этого не случится. «Вестник» не воскреснет. И незачем учить молодых работников всякой пакости.
Это уже было серьезно. Установилось напряженное молчание.
Сальский с озабоченным видом чистил ногти кончиком спички, Гаркуша улыбался в усы, Одуванчик искоса поглядывал на Нурина, который нервно складывал в стопку газеты на своем столе.
— Откройте же окно, задохнуться можно, — повторил Наумов. — Вы, товарищ Киреев, зайдите ко мне… Прошу, товарищ Дробышев.
Дробышев? Так это Дробышев! Фамилия была известна по московским газетам. Чуть переваливаясь на коротких ногах в черных кожаных крагах, Дробышев пересек комнату, разглядывая участников «обедни» с добродушной улыбкой.
Дверь редакторского кабинета закрылась.
Одуванчик распахнул створки окна. Свежий воздух рванулся в комнату, разрезав слоистое облако табачного дыма.
Сквозняк по пути зашуршал бумагой на столах, поднял прядку волос на вспотевшем черепе Нурина. Грудь вздохнула облегченно, но тотчас же Сальский расчихался, а Гакер заявил, что этак схватишь воспаление легких накануне курортного сезона.
Братья-разбойники отправились в бухгалтерию штурмовать кассу, обсуждая вопрос, что понадобилось Дробышеву в Черноморске.
— Сдали статью, товарищ Киреев? — спросил Наумов. — Постановление о борьбе с филлоксерой принято четыре дня назад. Прошин жалуется, что мы засолили важный материал.
— Статью я написал… И взял обратно.
— Почему взял обратно? Опять не поладили с Пальминым?
— Дело не только в этом. Получилось плохо. Завтра я съезжу в виноградный госхоз, поговорю с людьми… В городе есть ученый виноградарь. Он даст интересный дополнительный материал.
— Почему же вы раскачивались четыре дня? Покажите статью… Владимир Иванович, познакомься с нашим молодым литработником Киреевым, — сказал Наумов, уже читая статью Степана. — Ты слышал, как рыцарски он только что отстаивал свое право на самоуважение?
— Что весьма приятно… — Дробышев, сидевший у редакторского стола, но вставая, протянул Степану руку. — На фоне высказывания того живчика — как его?.. Нурина? — ваши мысли были звездой во мраке ночи. Рад познакомиться!
— А теперь полюбуйся, как этот рыцарь пишет о важных вещах.
Дробышев просмотрел творение Степана быстро, как бы втянув одной затяжкой.
— Да-а, недаром ваш округ называют засушливым, — пошутил он.
— Но ведь я хотел исправить статью, — попробовал защищаться Степан.
— Не всегда поздно лучше, чем никогда! — оборвал его Наумов. — Слишком поздно вы додумались, что статейка получилась дряблой…
Наумов вызвал Пальмина, представил ему Дробышева как будущего заведующего отделом экономической жизни в «Маяке», и Пальмин унес статью в типографию. Редактор, укладывая какие-то бумаги в портфель, добавил Степану горчицы:
— Стыд, позор, честное слово! Довели до того, что в воскресном номере мы вылезаем с такой серой, беззубой штукой! А вопрос о филлоксере, о будущем виноградарства в нашем округе важный, интересный.
— Глыба мрамора не стала статуей, так как ваятель не соблаговолил коснуться ее своим вдохновенным резцом, — отметил Дробышев. — Бывает.
— И очень часто… — Наумов предложил Дробышеву: — Если хочешь пройтись по городу, возьми в провожатые Киреева. Намыль, намыль ему голову за филлоксеру! И не жалей мыла. К счастью для этого парня, он умеет терпеть критику…
— Не бойтесь, мне не хочется ругаться, — сказал Дробышев, когда редактор вышел. — Сегодня последний день моей свободы. Завтра надеваю редакционное ярмо в «Маяке». Пройдемся по городу?
Вышли на улицу, к первым вечерним огням.
Степан ждал расспросов Дробышева о положении в редакции, но, как выяснилось сразу же, Дробышев, по-видимому, был хорошо осведомлен о делах и заботах «Маяка». Зато он охотно рассказал о себе, о своей семье, и чувствовалось, что он уже соскучился по дому. Он старый журналист, москвич, участник гражданской войны, имеет трех ребятишек — все девочки, и притом прелестные. Младшая дочурка — послевоенного издания, как в шутку выразился Дробышев, — приболела, врач посоветовал просолить ее в море и поджарить на южном солнце.
Дробышев списался со своим фронтовым другом Наумовым, и вот он здесь. Чего не сделаешь ради ребенка!.. Как только решится вопрос о жилье в Черноморске, он перевезет семью, оставив московскую квартиру на попечение тещи.
— Я приехал на Курский вокзал в шубе, — сказал он. — В Москве много снега, красные носы, запах печного дыма, а здесь… Что это, зеленый плющ на стене? Волшебно!.. Когда я с вокзала ехал по Черноморску, все это — теплынь, легко одетые люди — показалось нереальным. Но стоило на минуту попасть в редакцию, и вот она, привычная действительность. Есть Наумов, есть Киреев и Киреевы, есть Нурин и Нурины. Как везде.
